Забвение – дар, а память – проклятье. Выходит новый роман Евгения Водолазкина «Чагин»

20 октября в «Редакции Елены Шубиной» выходит роман Евгения Водолазкина «Чагин». На этот раз лауреат «Большой книги» и премии «Ясная Поляна», доктор филологии и один из самых читаемых сегодня писателей-интеллектуалов Евгений Водолазкин исследует не столько время, как в «Лавре» и «Авиаторе», сколько память. Главным героем его новой книги стал архивист, сотрудник городской библиотеки Петербурга Исидор Чагин, обладающий даром мнемониста, способностью запоминать большие объемы данных. Феноменальные способности становятся для него тяжким испытанием: он не только лишен простой человеческой радости — забывать, но и оказывается неспособным отделить собственный опыт от чужого, а реальность — от вымысла. С разрешения издательства «Редакция Елены Шубиной» публикуем отрывок из нового произведения писателя. 

Родившийся в голодном Петрограде, рано познал я тяготы жизни. Матери моей не стало, когда мне было пять неполных лет. А с семи лет я в семилетке учился, где меня все и всячески обижали. Прожигали мне, говоря примерно, папиросами рубашку. Рубашка эта навыпуск была и так вся дырка на дырке — уж зачем, спрашивается, новые прожигать? Нет, прожигали.

Один отвлекал разговором, другой же брался за подол рубашки, где она телом не ощущается, и прожигал, и я того не видел. Потом уже по запаху дыма определял, что имеет место прожжение, только что, любезный читатель, мог я с этим поделать? Сила ведь была не на моей стороне. Но именно тогда я узнал цену силы и стал о ней мечтать.

Дырки мне никто не штопал, поскольку мать давно уже покоилась под двухметровым слоем грунта, и дали мне в школе прозвище — Решето. Решето, иди сюда — Решето, иди туда. Принеси то — принеси сё. Я же, превозмогая обиду, шутил, что с дырками мне прохладнее. Шутил, что имею вентиляцию, какой ни у кого нет. Дома же, понятно, плакал, и то — втайне от отца, потому что всё равно бы он не смог меня защитить.

Жизнь моя в семилетке была униженной и оскорбленной, и главной моей мечтой была мечта об окончании школы. Спасибо, хоть дыры перестали со временем прожигать. Подводя итог своим школьным годам, выражу мнение, что петроградские дети безжалостны. Как, думаю, и все остальные.

Матери, по понятным причинам, не помню, а отца помню. Печник был. У нас все печники — и дед, и отец, и брат его, и племянник. Семейное призвание, трудовая, если можно так выразиться, династия печников, отчего и фамилия наша — Печниковы, и дразнят нас: «Друг сердечный, таракан запечный».

Летом мы с отцом по дворам ходили, и он кричал тонким своим голосом нараспев: «Печи ложим! Печи ложим!», отчего и прозвали нас печеложцами. Сильно его этот голос подводил, ибо печное дело требует основательности, а с бабьим голосом — ну какую (так полагали) он сложит печь? Хотя заблуждались, конечно.

Умирая, шепнул мне, провидец, втайне от толпившихся у одра коллег: «Иди на Путиловский завод, тебя примут. В жизни перспектива важна, а печное дело ею не обладает».

Пришел я на Путиловский, меня и спрашивают: «Кто таков?»

— Так и так, — докладываю, — пролетарская косточка. С отцом печи ложил.

Рассказал им стихотворение «Ленин и печник»

(все Печниковы его знают).

— О печах, — сказали, — забудь, ибо это есть вчерашний день цивилизации. Поставили меня учеником токаря.

— А печи, — засмеялись, — мы уж, напротив, демонтировать собираемся. 

Хорошо, думаю. Есть, получается, возможность прогрессировать.

Несколько лет, с позволения сказать, токарничал, а перед самой Отечественной призван был в армию. Воевал и, будучи ранен, демобилизовался. Но на Путиловский уже не пошел: не очень мне там было органично, если честно. Можно прямо сказать, что совсем даже не нравилось. И поступил я в автодорожный техникум, и мне там тоже не нравилось, но, превозмогая нелюбовь, счел возможным оный окончить.

Племянник отца, брат мой двоюродный печник Севастьян Печников работал тогда в Центральной городской библиотеке печником. Поинтересовался он, можно ли меня в библиотеку — ну, как бы устроить. Нашлось местечко в пожарной безопасности, с тех пор там и подвизался. В прежней своей жизни способствовал разжиганию огня, а тут был поставлен для его, наоборот, тушения. Парадоксальна судьба моя, и многое в ней труднообъяснимо.

Последовали годы спокойствия, ведь работа сия течет в ожидании грозного часа пожара. Сводится к рутинным действиям, как то: проверить обесточивание электроприборов перед закрытием учреждения, а также получить в каждом отделе подпись лица, ответственного за противопожарное состояние. Скучновато, по правде говоря, негероически как-то.

Нет-нет да и мелькало мечтание — а не поджечь ли библиотеку самому? Отчего-то же, думалось, называется она очагом культуры? Поджечь в испытательных целях, дабы стали очевидны истинные качества каждого: пожар — он всякого человека насквозь просвечивает. Было это, повторяю, одно лишь мечтание, потому что кто бы вышеозначенное санкционировал? Кто бы взял на себя подобную ответственность? А хоть бы даже и взял — поджог по сути своей шаг безответственный.

Со временем, однако, случился и пожар, на котором явил я беспримерную стойкость. По результатам данного ЧП был произведен в чин начальника пожарной охраны — на место бывшего начальника, на том же пожаре сгоревшего. Вступая в должность, изумлялся я превратностям судьбы: один на пожаре сгорает, а другой, напротив, на нем же возрождается к жизни, как феникс из пепла. Опять же парадокс. Впоследствии служба моя была переименована в гражданскую оборону. Был я в целом доволен, потому что отчего же быть здесь недовольным, но мечта моя была о другом.

Познакомился я однажды с товарищем из службы внутренней безопасности библиотеки и захотел в нее влиться. Начальник же службы Егор Ильич, ощутив это мое желание, сказал мне:

— И думать о том не моги, ибо служба сия требует особой выучки и знаний. Лучше женись.

Жениться я не мог ввиду характера военных увечий, о чем ему доподлинно было известно, поскольку, выражаясь иронически, добрые вести не лежат на месте. Совет же его жениться был дан мне единственно с целью уколоть в чувствительную точку.

А потом на место Егора Ильича пришел Николай Петрович. Взять он меня не взял, но обучил ведению допросов и обысков, каковые я и производил в минуты его особой занятости. Период моего увлечения книгами также совпадает со временем нашего знакомства и — что ж, если угодно — падением на ступеньке. Но ведь я стал не только читать. Стал — не побоюсь этого слова — писать.

***

Такое желание рано или поздно приходит в голову всякому читающему человеку, ведь, если вдуматься, тот, кто умеет читать, умеет и писать. В один прекрасный день читающий бросает вызов пишущему, словно бы говоря: глубокоуважаемый автор N, вы написали бессмертное стихотворение (поэму, роман), но отчего, ради всего святого, вы считаете его непревзойденным? Не посещала ли вас мысль, что на основе вашего произведения будет создано что-то еще более непревзойденное? Несколько более бессмертное?

В порядке здоровой конкуренции случилось мне создать одно художественное произведение. В своем творчестве я отталкивался от двух довольно известных шедевров, которые, как мне кажется, внутренне близки. Эту вещь я отнес редактору библиотечной стенгазеты Иоахиму Бернгардовичу Корхонену. Со свойственной мне скромностью признался ему, что подверг два распространенных текста улучшению.

— В Переделкино обращались? — хмуро спросил Иоахим Бернгардович. — Там консультируют.

— А как же! — улыбнулся я одними губами. — В ответ на присланный запрос было мне указано, что подобным методом уже созданы такие художественные произведения, как «Гамлет» и «Песнь о вещем Олеге». Меня это, однако, не обескураживает.

Иоахим Бернгардович бросил на мое сочинение беглый взгляд:

— Что-то не пойму я, Николай Иванович, вашего жанра — стихотворения это или проза?

— Стихотворения в прозе, — отвечаю.

— Намекаете на влияние Тургенева?

Не подозревая о таком влиянии, я ответил уклончиво:

— Намекаю на то, что среди прозы нет-нет да и попадаются стихотворения. Скажем так: там, где мысль моя не укладывалась в рифму, стихотворные строки были продолжены прозой.

— Так, — сказал Иоахим Бернгардович, просмотрев принесенный текст с новым вниманием. — Вижу один зарубежный источник и один наш, отечественный. Отечественный — это, понятное дело, «Ленин и печник», что же еще? А зарубежный... Не подсказывайте! Неужто — «Лесной царь»?

— В самую точку! Иоганн Вольфганг фон Гёте. 

— И вы их, значит, объединили.

— И я их, значит, объединил, — подтвердил я. 

—Заодно вы включили в свое произведение и литературную критику, — Иоахим Бернгардович побарабанил пальцами по столу.

— Я подумал: ну зачем, спрашивается, читателю где-то разыскивать критику, когда я могу включить ее в мое произведение.

В немногих словах о самой вещи. Начинается она так же, как у Твардовского, — чуть только другими стихами. Печник встречает Ленина на покосе («Кто велел топтать покос?»), ну и приступает, как положено, к ругани. Когда же за печником приезжают красноармейцы, решил я действие чуть обострить.

Попав в Горки к Ленину, печник ожидаемо чинит печь. Затем, улучив минуту, бежит. Теперь, рассуждает он, когда вождю нет в нем больше надобности, его аккурат и пустят в расход. Печник предвидит погоню, но на оптимистический лад его настраивают некоторые сведения из античности:

Тягу дал печник со страху, 

Кривоног, сутул и хил.

Он слыхал, что черепаху 

Не сумел догнать Ахилл.

Ленин же, обнаружив отсутствие печных дел мастера, немедленно бросается в погоню. Не то чтобы ему этот печник так уж был нужен — скорее, по привычке. Здесь уже проглядывается влияние Гёте:

Ленин толк в погонях знает — 

От охранки столько лет

 Убегал он. Разгоняет

Черный свой мотоциклет.

Не забудем при этом, что печник кривоног и каждый шаг дается ему с большим трудом, тем более в условиях грозящей опасности. На нервной почве у него отказывают руки, ноги и правое ухо. Тут включается характерная для «Лесного царя» тема погони и болезни:

Отказали руки-ноги.

Левым ухом слышит — чу! — 

Конь железный по дороге 

Мчит, подвластен Ильичу.

Вождь уж виден (парню жутко!) — 

Приближается, крича:

«Отчего дрожишь, малютка?

Ты не бойся Ильича!»

Далее я не мог следовать за Гёте, поскольку мне требовался оптимистический финал:

Сник печник, беспечный малый, 

Примирившийся с судьбой.

 Ленин спешился — усталый

И красивый сам собой.

Взял Ильич его, поло́жил, 

Неживого, на седло.

Но печник в дороге ожил, 

Улыбнулся весело́.

Всё кончается тем, что Ильич везет печника домой проселочной дорогой сквозь заросли молочая. Печника по месту жительства встречает жена, для нее приезд супруга — приятный, как говорится, сюрприз. Не ожидала уже его обратно, а тут он, милый, и едет:

Весь обсыпан молочаем,

В комьях грязи, глаз подбит. 

«Я у Ленина за чаем 

Засиделся», — говорит.

Далее шла критика, рассматривавшая художественные особенности текста, — в целом довольно благожелательная. Она сосредоточивалась на сильных сторонах произведения. Других сторон, помнится, и не было. В качестве главной художественной удачи отмечалось сочетание «беспечный печник». Здесь же было высказано предложение сделать его названием всего сочинения. Впрочем, дальнейший анализ заставил от этой идеи отказаться в пользу названия «Дал тягу» — оно, по мнению критика, возвращало произведение в марксистское русло.

Прочитав текст, Иоахим Бернгардович отметил его, в общем, новаторский характер. Союз прозы с поэзией и критикой, как и манеру изложения, назвал беспрецедентными.

— Беспрецедентными? — с легкостью переспросил я.

— Беспрецедентными, но не бесспорными.

Я посмотрел на него с прищуром:

— Что ж, давайте, батенька, спорить!

Вздохнув, Иоахим Бернгардович промолвил:

— У вас, Николай Иванович, какой-то сюжет перегруженный. Погоня, мотоциклет, молочай... Я понимаю, что молочай нужен как рифма к чаю, но я бы им, честное слово, пожертвовал. Расскажите ту же историю по-простому. Да, и критику вы лучше уберите, тем более что это не критика — а форменный панегирик.

Не зная слова панегирик, замечание насчет критики я ex silentio оставил без ответа, но сказанное о простоте родило во мне стихийный протест.

—Иоахим Бернгардович! — возопил я. — По-простому уже не могу: душа просит цветущей сложности.

Как бы выйдя из минутной задумчивости, Иоахим произнес:

— Ненатурально всё это, понимаете? Могут решить, что написанное — чистая выдумка. Хуже Шлимана, честное слово.

Все (кроме Вельского) знали, что в тот момент мы с Николаем Петровичем готовились разрабатывать Шлимановский кружок, и такого рода обвинение было для меня как нож острый.

— Надо еще разобраться в том, что такое правда, а что такое ложь, — вырвалось из сердца моего. — Есть ложь, которая просто ложь, а есть нас возвышающий обман!

Придя домой, растопил печь и бросил свое сочинение в огонь. Глядел, как пламя пожирало листок за листком, и лицо мое омывали слёзы. Как раз накануне я прочистил дымоход, так что тяга была — лучше не пожелаешь. И думалось мне, что вот, не стал я ни прозаиком, ни поэтом, ни даже хотя бы критиком.

Строго говоря, мне этого теперь не очень-то и хотелось. И утешился я довольно быстро. В тот момент мы с Николаем Петровичем и Исидором уже готовили операцию «Биг-Бен».