Московское эхо киевского Майдана

Что такое Майдан для российского общества? Чем он был тогда, в конце 2013 г., когда люди вышли на центральную площадь Киева, и сейчас, пять лет спустя?

Во-первых, это мощная страшилка, которая продолжает действовать до сих пор. Возникшая не на пустом месте – страх перед гражданским противостоянием в центре города, способном перерасти в вооруженный конфликт, у россиян с октября 1993 г. Именно поэтому коммунисты не решились оспаривать результаты президентских выборов 1996 г., а народ не вышел на улицы во время шокового дефолта 1998 г., когда, казалось, рухнула не только экономика, но и – у многих – жизнь. Вскоре выяснилось, что это не так, но для понимания должны были пройти недели. Первая реакция западного человека в куда более мягкой ситуации – идти на улицу, как это делают сейчас «желтые жилеты» во Франции в ответ на не такое уж большое повышение тарифов на бензин. Первая реакция россиянина – спасаться индивидуально, а не гневить власть, которая в гневе страшна. А любой зовущий на баррикады выглядит иереем Георгием Гапоном, про которого что-то нехорошее писали в учебнике истории. (Кстати, и майское противостояние 2012 г. на Болотной площади население в большинстве своем восприняло не в пользу оппозиции – как это какие-то люди чем-то кидаются в стражей порядка. Поэтому разгон демонстрации и последующие судебные процессы были встречены населением отстраненно-спокойно.)

Майдан же стал страшным примером того, как сирийские и ливийские сценарии реализуются совсем рядом, в соседней стране. Еще до Майдана респонденты говорили социологам на фокус-группах, как им повезло – что в отличие от какого-нибудь Триполи можно выйти из дома, сходить за хлебом в магазин и вернуться живым, не подстреленным снайпером. Майдан же привел к тому, что люди и после роста цен (когда тот самый хлеб подорожал), и даже после повышения пенсионного возраста не торопились на улицы. Митинги протеста летом 2018 г. оказались слабыми и быстро сошли на нет. А на фокус-группах уже другие респонденты рассказывали о том, что все равно ничего не изменишь и надо приспосабливаться к новой реальности. А некоторые добавляли, что они же выразили протест – подписали какую-нибудь петицию в интернете – и больше тратить времени не хотят. То есть отчитались (как в советское время – только не перед начальством, а перед собой, для очистки совести) и занялись повседневными делами.

Во-вторых, российская власть после Майдана получила уникальную возможность сохранить высокий уровень поддержки населения во время рецессии 2014–2015 гг. При этом полностью ответственность с правительства за кризис снята не была. Более того, опрос «Левада-центра», проведенный в декабре 2015 – январе 2016 г., показал, что население связывало кризис с падением цен на нефть (47%), коррупцией в органах власти (33%), особенностями российской экономики (29%), санкциями стран Запада (27%), ростом расходов на оборону, безопасность и содержание госаппарата в ущерб расходам на социальные нужды (26%). Таким образом, лишь чуть больше четверти респондентов прямо обвинили в проблемах страны и своих собственных Запад. Поэтому влияние телевидения, активно продвигавшего «западную» версию, не стоит переоценивать.

Но и недооценивать его не надо. Тот же рост непроизводительных расходов после Майдана, в условиях жесткого конфликта не только с Украиной, но и с Западом, рассматривался куда более благосклонно, чем раньше, – как вынужденный шаг. Майдан воспринимается большинством россиян как заговор Запада, косвенная агрессия против России, потерявшей надежды на интеграцию (по крайней мере, в обозримом будущем) Украины в новый объединительный проект «Евразэс». А ведь спокойное отношение к распаду СССР в немалой степени было связано с ощущением временности происходившего, с предчувствием, что пройдет несколько лет и никому не нужные на Западе, связанные огромным количеством технологических цепочек соседи пойдут проситься обратно. А в России уже решат, на каких условиях их принять назад.

Со временем иллюзий оставалось все меньше, но надежда не умирала. Разумеется, корректировались текущие приоритеты: например, население поддерживало увеличение цен на газ для Украины, рассчитывая хоть так образумить несознательных братьев. После Майдана стало ясно, что это не удастся, – и именно в этом виноват Запад, подкармливавший печеньками протестующих. Поэтому все последовавшее за этим – и присоединение Крыма, и поддержка ДНР – ЛНР – воспринималось россиянами как необходимая оборона, как политика не просто результативная (хотя бы в отношении Крыма), но и справедливая.

А раз так, то в условиях военной тревоги можно было и потерпеть, сделав выбор в пользу пушек вместо масла. И одновременно снизить претензии к власти по поводу коррупции – рост антикоррупционных настроений стал вновь проявляться году примерно к 2017-му. Власть не стали идеализировать, просто сочли, что негоже предъявлять претензии к коменданту осажденной крепости. Приоритет внешнеполитической тематики позволил власти без проблем выиграть думские выборы 2016 г. и сохранился (хотя уже с меньшими эмоциями) до президентской избирательной кампании 2018 г. Только пенсионная реформа заставила население – да и то в меньшинстве регионов, там, где начальство совсем достало, – тихо проголосовать за кого угодно, только не за действующих губернаторов. В виде компенсации за невозможность и нежелание громко выйти на улицы. И вряд ли нынешнее обострение ситуации вокруг Крыма на море что-то серьезно изменит: внешняя политика если вновь и выйдет на первый план, то ненадолго и с куда меньшим эффектом, чем раньше.

В-третьих, Майдан сказался на судьбе российских либералов, в очередной раз оказавшихся в роли меньшинства. Им, конечно, не привыкать, но меньшинство было уж больно незначительным. Западнический сегмент общества, всегда весьма представительный, в критические моменты сжимался где-то процентов до 10, из которых немалая часть стремилась найти точки соприкосновения с властью и доминирующими настроениями по Крыму. Не только из прагматических соображений, но и потому, что жить в перпендикуляре не только с абстрактным большинством, но и с конкретными родными и близкими людьми крайне некомфортно. Идеологические оппоненты очень быстро превращались в предателей, пятую колонну, врагов народа.

Иногда противопоставляют 86 и 14%, которые были за и против власти в разгар конфликта с Украиной, и вроде получалось, что 14% – это не так мало. Но надо понимать, что эта цифра собрана из разных источников и включала в себя как либералов, так и абсентеистов – люди были настолько разочарованы в жизни, что отвергали любое действие и власти, и оппозиции. И даже некоторых из тех, кто был разочарован, что российские танки не пошли на Киев. На выборах в Думу 2016 г. «Яблоко» и «Парнас» получили на двоих меньше 3%, необходимых для госфинансирования партии (в 2011 г. «Яблоко» в одиночку преодолело этот уровень, причем в условиях 7%-ного избирательного барьера, отбивавшего охоту голосовать за «непроходную» партию).

Сейчас же, когда напряжение спало и о врагах народа вспоминают реже, появилась проблема с позитивными ориентирами. Европа, привлекательная еще в нулевые, сейчас воспринимается россиянами как «гейропа», подверженная кризисам и нашествию мигрантов. Постмайданная Украина тоже не стала образцом, и не только потому, что каждая революция спустя непродолжительное время вызывает разочарование из-за несбывшихся завышенных ожиданий. И не только из-за коррупции и неэффективности, в которой украинскую власть обвиняют многие участники Майдана. Просто Украина в отличие от стран Восточной Европы, в 1990-е гг. двинувшихся в Европу, такой перспективы не имеет, как из-за темпов проводимых реформ (некоторые из них приходится буквально выбивать из украинской элиты, угрожая отказом в финансировании), так и в связи с осторожностью большинства европейцев, не желающих окончательно портить отношения с Россией. А без привлекательных образцов (по принципу «у них получилось, должно получиться и у нас») трудно вести диалог с людьми, и без того часто усталыми и недоверчивыми.

Автор – первый вице-президент Центра политических технологий