Нарциссы революции
Философ Александр Рубцов о проблеме бесконечного отрицания формы
В современном понимании революций принципиален момент разрыва – во времени и в порядке вещей. Политическая революция прерывает ровное течение истории и отменяет старую форму государства и власти. Ускорение дополняют масштаб изменений и их глубина – это называется революционными преобразованиями.
Понятие революции само исторично. В 1643 г. Франсуа де Греналь впервые перенес его в политику из астрономии, где оно означало замкнутый цикл, возвращение планет на круги своя (речь шла о реставрации старой династии в Португалии). Собственно революционный смысл это понятие обрело в XVII в. со «славной революцией» 1688 г. в Англии. Затем постепенно становится устойчивой пара «войны и революции» с оттенком катастрофизма.
Сейчас воспоминания о той изначальной цикличности опять актуальны: в политической истории есть своя астрономия, свои круги и циклы. Революции эпохи постмодерна нередко меняют кланы, но не систему. Более того, в них все чаще акцентируются моменты реставрации и чуть ли не обязательного регресса. Это проблема внутреннего разрыва: скачки вперед – и срывы в архаику. Большевики посулили мир народам, фабрики – рабочим, землю – крестьянам и воду – матросам, но в итоге спровоцировали целую серию войн, вновь закрепостили крестьян и рабочих, а матросов восставшего Кронштадта подавили в назидание всем.
Выход из революции имеет и более общий смысл: восстановления формы, правильного отношения к ней. Без этого становится хроникой режим чрезвычайного положения и властного беззакония, когда власть легко нарушает даже те формальные нормы, что установлены ею самой. Нам это привычно, но западные советологи и историки часто в принципе не в состоянии понять, как были возможны сталинские репрессии при сталинской конституции.
Октябрь 1917 г. обрушил не просто конкретную форму, но само отношение ко всему формальному. «Караул устал» – и чистое содержание революционно-политической целесообразности сразу и надолго стало самодовлеющим. «По законам революционного времени» означает отсутствие или бессилие закона. Революция всегда нарушает закон и в этом смысле всегда преступна, но, прекращаясь, она уступает место новой форме. Революции на Западе были не чище и не гуманнее нашей, но они были эпизодами, а не способом существования. У нас же страна десятилетиями может жить с оформленными актами власти, все так же преступно нарушающими вышестоящие, в том числе конституционные, нормы – или вовсе без лишних формальностей.
В СССР эту проблему решали нескончаемой борьбой с тем, чего не было, – с догматизмом в идеологии и бюрократизмом в жизни. Марксизм был догмой для всех, но не для власти: доктрину не раз перелицовывали почти до неузнаваемости. Это позволило пережить очень разные времена с одной и той же философией, тогда как в мире за это время успели смениться несколько мировоззренческих парадигм.
Аналогом этой имитации догматизма был ложный бюрократизм. Рациональной, формально действующей бюрократии (по Веберу) здесь не было в принципе. Карикатуры изображали чиновника в виде бесчеловечного формалиста в очках-параграфах, тогда как суть этой системы, как раз наоборот, в ее аппаратной свободе внутри размытой формы. Как сказал Заратустра, здесь все «человеческое, слишком человеческое». Как и в ситуации с идеологическим догматизмом, здесь имитация власти текста (хотел бы, но не могу) скрывает реальную власть над текстом (могу все, что хочу). Рядовой чиновник в такой системе обращается с любым ведомственным актом, как Жданов или Суслов с аутентичным марксизмом, – он его «интерпретирует». В свое время в журнале «Коммунист» была статья «Между «творческим догматизмом» и «демократической бюрократией». Надо ли рассказывать, как недалеко мы отошли от этой заслуженной модели нынешним обилием открытых и отсылочных норм и произволом их толкования специально обученными людьми? Коррупция такого рода как раз и основана на неформальной приватизации формы.
Недавно у нас начали открывать Карла Шмитта и отличать легальное (как формально законосообразное) от легитимного. Появились предупреждения: с верой в сугубый формализм можно легко и именно в рамках закона перейти от демократии (хотя бы и ограниченного доступа) к диктатуре. Это правда, но не вся: прежде этих рисков есть более простые опасности – произвольного нарушения установленной формы как целого отдельными реально работающими актами. Таковы антиконституционные акты – формально узаконенные, но не имеющие законного права на существование и в этом смысле преступные.
Становясь всеобщим, глубинное небрежение формой проявляется во всем, например в спорте, где победа «за явным преимуществом» психологически делает ничтожными и оправдывает «несущественные» нарушения формы. Аналогично с допингом, давлением на судейство и заказными эпизодами в политике. Отсюда же появление кажущихся самоочевидными политических позиций, которые принимаются тоже «за явным преимуществом» и уже поэтому «не обсуждаются».
В пределе такие клише напоминают о психопатологии, хорошо если субклинической. Типовой пример нарциссического расстройства – попытка пациента перенести дату приема. Он требует перенести сеанс, скажем, с 18.00 на 14.00 – и при этом абсолютно не слышит доводов, когда ему объясняют, что график заранее сформирован и на это время назначен другой пациент. У злокачественного нарцисса свой аргумент, кажущийся ему неотразимым: «Но я же в пяти минутах от вас!» Повторные объяснения про график он тем более не слышит, быстро впадая в нарциссическую ярость: «Вы не поняли – я уже практически здесь!!» При этом он кажется себе абсолютно убедительным, а все остальные – идиотами или больными. В жизни и политике такое поведение одинаково чревато изоляцией.
Революции нарциссичны по определению: они насквозь пропитаны самоощущением грандиозности и всемогущественности, духом харизмы, отсутствием рефлексии, самокритики и эмпатии. Это нормальный инфантильный нарциссизм, и он должен проходить. Мы же идейно отреклись от Великого Октября, но во многом остались на той стадии психологического и правового созревания, когда общий формальный график ломается простым «да мы уже приехали!» Перефразируя поэта, «друг мой, ты очень и очень болен».
Автор – руководитель Центра исследований идеологических процессов