Стабильное чрезвычайное положение

Когда нет оснований для чрезвычайных мер и тем более для их самоусиления, или же когда уже принятые меры такого рода институционализированы, т. е. когда общество научилось жить в экстремальных условиях, предвыборная риторика чрезвычайщины перестает пугать. Образ политика как человека, который стремится к захвату возможно большего объема власти и с этой целью готов использовать любые обстоятельства, в современной массовой культуре является чуть ли не эталонным. Хорошо всем знакомы и основные черты авторитаризма, популистского или бюрократического стилей власти – их элементы мы буднично усматриваем то в начальнике, то в члене собственной семьи. Цели ограничения власти надо мной и обеспечения моих прав и свобод актуальны в любых отношениях, в которые я вступаю, и институциональному достижению этих целей способствует государство-сервис. Почему же тогда риторика чрезвычайщины, маски вождя, спасителя отечества, отца нации или духовного лидера не всеми воспринимаются как угрозы? Ответ следует искать в дискурсивной практике. Чрезвычайщина – это архаическая форма дискурса, источник которой лежит в сакральности фигур старой традиционной или более новой авторитарной власти, которым приписывалась способность безошибочно усматривтаь цели и опасности, а также моменты и способы действия. Разоблачение этих фигур снижает дискурс до уровня обыденной коммуникации, например, в сценах семейной жизни или производственных совещаний, где «гневается» превратилось в «психует», «обличает» в «разорался», «взывает» в «затянул волынку», «повелевает» в «пристал», «благословляет» в «наконец отвязался». Когда сегодня риторика ЧП звучит в «высоких» сферах, она, независимо от содержания, которое хочет донести политик, всерьез не воспринимается и интересна публике как источник скандала. В избирательной кампании Трампа и само «нетривиальное» содержание нельзя было бы без политического ущерба выразить иначе, кроме как посредством сниженного дискурса чрезвычайщины, которым это содержание в значительной степени нейтрализуется. Пользуясь этим эффектом, можно быстро менять содержание даже на противоположное.

Главный ньюсмейкер последних недель – Дональд Трамп. Всем интересно, что он сделал, что сказал, о чем подумал, что, возможно, сделает или скажет, о чем, возможно, подумает. Случай, действительно, редкий: избранный политик пытается удержать темы, темпы и риторику предвыборной кампании.

Наверное, среди избирателей Трампа есть немало людей, которые считают, что государством можно управлять примерно как автомобилем, спортивной командой или предприятием. Фолк-теоретизирование по этому вопросу имеет давнюю традицию и для описания невидимых, но предполагаемых причин социальных явлений привлекает метафоры наглядного и понятного – механизма или организма, движителя и движимого, духа и тела, муравейника, стада и т. п. Но современное общество по своему устройству и функционированию не «человекоразмерно», никакой наглядной схемой не описывается, и даже научные теории схватывают в нем что-либо только фрагментарно, быстро устаревают и всегда отстают от актуальной повестки. Столь же сложно и современное государство. В целом оно плохо управляемо и оправдывает свое существование, если работает как система более или менее эффективных сервисов, к числу которых не принадлежит, однако, сервис по стратегическому выбору курса и его корректировке. Живым делом власти заняты поэтому не эксперты-аналитики и не чиновники-профессионалы, а политики – люди гиперактивные, амбициозные, хотя не всегда компетентные и добродетельные. Существенное различие между этими группами сопряжено с их отношением к власти: деятельность профессионалов, обеспечивающих сервисные функции государства, подлежит легитимации со стороны граждан, а сами эти профессионалы уже совместно с гражданами легитимируют собственно политиков.

История указа Трампа от 27 января о временном запрете въезда в США граждан ряда стран с мусульманским населением показательна. По заявлениям прокуроров действие указа было приостановлено судебными властями вплоть до рассмотрения вопроса о его конституционности. Администрация отреагировала сначала ворчанием и намеками, мол, «сами будете виноваты, если что-то случится», а затем смирилась и принялась разрабатывать указ заново. Интересное и необычное для практики госуправления состоит не в юридической коллизии, а в столкновении дискурсов, а именно мобилизационной риторики Трампа и деловитой рассудительности юристов-судей и госчиновников. В результате гиперреальность осажденной крепости испарилась, «священные» словеса о национальной безопасности, терроризме, защите границ, «часе действий» как орехи отскочили от институционализированной коллективной рациональности и здравого смысла. Бой был, конечно, не последним, трения между президентом Трампом и государством, коему он глава, кажется, только начинаются.

Риторика драматических обстоятельств, чрезвычайных полномочий и решительных мер «здесь и сейчас» традиционна, как и роль героя – спасителя отечества, а в истории мы находим множество прецедентов введения в том или ином виде чрезвычайного положения. Это бывает событием, а бывает и процессом – когда элементы чрезвычайщины накапливаются постепенно. Легитимация ЧП основывается на распространенном убеждении в том, что в грозящей всему обществу опасности максимально концентрированная и неограниченная власть окажется более эффективной, чем власть, действующая в обычном режиме, т. е. в рамках демократических процедур, правовых ограничений и функциональных сдержек. До некоторой степени это верно, и, когда опасность действительно имеет место, для введения элементов ЧП нет общего правила и важны детали, так как и усиление власти, и ограничения прав должны определяться конкретными задачами. Но мобилизационный режим – это вынужденная мера, как правило не выгодная ни элитам, ни большинству, и совсем не обязательно, что правительство, введя ЧП, будет стараться сохранить этот режим как можно дольше, стремясь расширить свой контроль над обществом. В практике демократических стран чрезвычайные мероприятия, связанные, например, с террористическими атаками и угрозами, имеют очень ограниченный характер, а то, что органы безопасности повсеместно собирают любую информацию, которую могут добыть, свидетельствует не о злостных посягательствах на гражданские и политические свободы, а о бюрократическом «как бы чего не упустить».

Успех в торговле подлинными, ложными или же искусственно созданными угрозами тем больше, чем меньше общество способно к сопротивлению. Даже сталкиваясь с постоянными опасностями, общество и институты власти в норме стремятся быстрее выходить из режима ЧП, институционализируя – при необходимости – те или иные конкретные меры, как это можно видеть в истории на примере древнегреческих полисов, а сегодня – на примере Израиля. Но бывают стечения обстоятельств, при которых ЧП начинает работать на собственное расширение. Речь идет о захватнических и гражданских войнах, а также о карательных операциях. В малую или большую войну вступает еще вчера не воевавшее общество, одушевленное ложной идеей справедливости своей экспансии, гражданская война питается властными притязаниями конкурирующих групп, а карательная операция против тех и или иных «несогласных», имея вид правоохранительных мер, на самом деле всегда предполагает непризнание их прав. Во всех этих случаях первые же шаги взрывным образом легитимируют порядок жизни, в рамках которого локально или тотально становится нормальным то, что в обычной жизни считается преступным и аморальным. Крайняя степень такого нигилизма (в терминологии Андре Глюксмана) достигается в карательных операциях, когда права некоторых людей объявляются несуществующими, что позволяет силовым структурам от имени общества применять к ним неограниченное насилие. Даже если такая степень дезинтеграции не достигается, формирующийся опыт притесняемых, исполнителей и наблюдателей оказывается опытом нигилизма – аномии, которая распространяется на все общество и подтачивает все и всяческие связи. Общество деградирует, а власти предлагают компенсацию в виде новых чрезвычайных мер, теперь уже не только не встречающих возражений, но иногда и чаемых. Каждый шаг по усилению дезинтеграции общества ведет, таким образом, к расширению ЧП, и чем больше шагов сделано, тем легче достигается результат, так что процесс разгоняет сам себя, и политикам, которые причисляют себя к «прагматикам» и «технократам», оказывается проще возглавить его, чем попытаться остановить.

Политико-правовая дискуссия о статусе ЧП в либеральной демократии стала актуальной после волны терактов 1999–2001 гг., в частности после 11 сентября 2001 г., и породила прогнозы очередного «заката Запада» как следствия конфликта между мерами безопасности и гарантиями прав и свобод. Спустя 15 лет, после ряда других террористических атак, можно констатировать, что эти прогнозы были преувеличенными. Плохо управляемые государства с распределенным центром, конкурирующими автономными институтами, обилием горизонтальных связей, живым демократическим процессом и СМИ, свободными вплоть до интернет-разгула, продемонстрировали свою высокую адаптивность как функционально – на экономическом и административном уровне, – так и эмоционально. Оказалось, что цивилизационные устои все-таки в головах, а институты, права и свободы дороги всем и каждому особенно тогда, когда ставится под вопрос их нормальное функционирование. Стало также, наконец, понятно, что террористическая активность различных враждебных сил не вчера началась и не завтра закончится и что с ней придется жить, точно так же, как и с мультикультурализмом, с упомянутой плохой управляемостью государства и со многими другими неустранимыми чертами современности. Их наличие статистически есть норма, социально-политически – вызов, но оно не есть основание для ЧП в каком бы то ни было виде. Новая реальность состоит в том, что практически в любых обстоятельствах современное общество тем устойчивее, а государство-сервис тем эффективнее, чем меньше оно воспроизводит ЧП.

Нынешний российский режим сложился в результате наращивания чрезвычайных мер, легитимированных вперемешку подлинными, мнимыми и искусственно созданными угрозами. Нарастающие ограничения для формирующегося постсоветского общества были связаны с кризисом октября 1993 г., с чеченской войной 1994–1996 гг. и выборами 1996 г., затем с чеченской войной 1999–2000 гг. Карательные операции в Чечне – это главные события новейшей российской истории, их результатом стали границы возможного и допустимого, формирующие реальность дезинтегрированного общества аномии, для которого страх перед властью и сознание беспомощности неотделимы от нечистой совести соучастия. Чеченские войны старательно вымарываются из коллективной памяти, а публичное обсуждение темы выводит к вопросам, свободно высказываться по которым запрещено очередным «чрезвычайным» законом. Результаты расширявшегося все эти годы ЧП известны: ликвидация публичной политики, демократических процессов и свободных СМИ, трансформация государства в систему кормлений, формирование олигархического госкапитализма, профанация законности и правоохранительной деятельности, наконец, самостигматизация общества цинизмом, ложью, криминальностью и агрессией, воедино слившимися в развязывании еще одной позорной войны, на этот раз – с Украиной. Две вещи – страх и сознание соучастия – обеспечиваются военной повесткой дня, картинами Донбасса и Сирии, в которых главное – это крупные планы уничтожения военщиной нормального порядка жизни. В текущем раунде риторической игры власти с обществом первая предлагает признать себя несменяемой и безальтернативной, непогрешимой и добродетельной в тот момент, когда граждане осознают, что альтернативы уничтожены, вопросы о «хорошо» и «плохо» решаются компетентными органами, а независимые оценки угроз и чрезвычайных мер квалифицируются в диапазоне от национал-предательства до сумасшествия. Неизбежное «согласие» власти и общества могло бы обеспечивать условия для относительной устойчивости режима при «стабильном чрезвычайном положении», если бы не нарастали негативные эффекты системного характера. В России такое же сложное общество и такое же сложное государство, что и в развитых странах, они также почти не управляемы, и никаким «согласием» нельзя заменить остановленные процессы их взаимодействия и саморегулирования. До сих пор российская власть реагировала на вызовы современности «с точностью до наоборот». Там, где требуется создавать и настраивать публичные, работающие на общее благо институты, создаются их имитации, маскирующие либо «ручное управление», либо антиинституты – образования, служащие частным интересам и работающие против общего блага. Этот путь легче любых других, поскольку он предопределен саморазвертыванием ЧП и в этом смысле кажется «естественным». Политик-«прагматик» всегда ищет его и не задумывается о том, куда он по нему придет, считая результат также «естественным». Если сравнить диапазон равноценных по своим политическим рискам вариантов развития России 16 лет назад и сегодня, то станет ясно, что выбор, сделанный тогда, сегодня привел к состоянию, близкому к отсутствию выбора. Необходим постепенный демонтаж ЧП, хотя задача эта исключительно трудна, сопряжена с рисками для взявшей такой курс властной группы, а также с сопротивлением той части общества, для которой приспособление к ЧП оказывается путем к социальному успеху.

В отличие от Дональда Трампа российский президент Владимир Путин пребывает в гармонии и с политическим классом, и с госаппаратом. Известного рода чрезвычайщина давно превратилась в рутину, в повседневный дискурс, используемый как для реализации самых обыкновенных управленческих решений, так и для выдающихся проявлений лояльности. В последней сфере царит самое большое оживление, что, несомненно, связано с усилением борьбы за куски худеющего властного пирога. Тут уместно будет вспомнить одного из теоретиков чрезвычайной власти – Карла Шмитта, который указывал на то, что введение ЧП – это прерогатива суверена. Если так, то остается только подсказывать, где и что надо немедленно спасти, улучшить или углубить, а там уж надеяться на то, что предложение будет услышано. И вот к «суверену» устремляются все новые и новые предложения по расширению ЧП, вносят их многочисленные активистки и активисты: один с хоругвиями, другая с чувствами верующих, третий с пределами уступчивости, четвертая с Николаем II, пятый с законом о защите чести и достоинства, шестая с «пропагандой гомосексуализма и педофильским лобби», седьмой с зарубежным усыновлением сирот, восьмая с соборами, памятниками и мемориальными досками, девятый с заменой выборов референдумом о доверии и т. д. и т. п. Эта публика продает чрезвычайщину, выкрикивая «священные слова» разных видов и в разных сочетаниях, требуя немедленно и всеми силами спасать «духовность», нравственность, историческую правду, патриотизм, единство, «мир во все мире», на фоне перманентного чрезвычайного «собирания русских земель», отстаивания «геополитических интересов», учреждения «диалога цивилизаций» и построения «русского мира». Эмоциональный фон повышен, в голосах сталь, в глазах слеза, головы холодные, сердца горячие.

Достаточно один раз взглянуть на этот карнавал чрезвычайщины, чтобы заметить, что деятельность масок одобряема и что активисты убеждены в заинтересованности «суверена» в дальнейшем расширении ЧП. Свидетельству этих практичных людей можно верить: проводимый в последние 15 лет курс на расширение ЧП есть результат осознанных и последовательных усилий. Но я не видел ранее и не вижу сейчас ни объективных оснований, ни государственной целесообразности такого политического развития ни в одном из его аспектов. Стратегия удержания власти в режиме «стабильного чрезвычайного положения» устарела, современные общество и государство лучше справляются с любыми опасностями, когда их институтам обеспечивается возможность работы в обычном режиме, и для России это верно не менее, чем для других стран. И если вдруг скромная и хорошо просчитанная цель российской власти состоит в том, чтобы в следующие несколько десятилетий обеспечить стране позицию не стремящейся к модернизации «региональной державы» с автократическим режимом и ресурсной экономикой, то и для ее достижения потребуется найти такой баланс между свободным саморегулированием общества и господством правящей группы, который позволил бы по крайней мере избегать дальнейшей деградации. Этот баланс давно уже смещен не в пользу общества, и мельтешение чрезвычайных мер лишь усугубляет положение.

Автор – философ, приглашенный преподаватель Европейского университета в Санкт-Петербурге

Полная версия статьи. Сокращенный газетный вариант можно посмотреть в архиве «Ведомостей» (смарт-версия)