Эвридика сбежала от Орфея обратно в ад в спектакле Кэти Митчелл

Условие «не смотреть, иначе исчезнет» дается Орфею без труда. Он и раньше ощущал Эвридику исключительно спиной, когда она ждала его за кулисами или в гримерной, – почему смерть должна что-то изменить? Умереть – не повод познакомиться. Теперь, когда они несутся в стареньком «Фольксваген жук» с того света через нескончаемый туннель, Орфей, не оборачиваясь, легко нашаривает коленки Эвридики в темноте, а оральные секс-услуги от нее принимает, не опуская глаз: чего он там не видел? Когда Эвридика вдруг что-то возмущенно говорит – он не слышит, поскольку в этот момент подпевает собственному голосу (Орфей – рок-звезда) в наушниках. Похоже, он даже не догадывается, что жена не глухонемая.

Что у Эвридики на уме – видят только зрители. Выразительное, но как будто застывшее лицо актрисы Юлии Бёве крупным планом всегда на экране. Хлопотать им ни к чему – камера все расскажет сама. Круги под глазами, опухшие веки, момент, когда, слегка надув губы, она на секунду удерживает во рту что-то, что, с выражением привычной уже гадливости, глотает, – камера безжалостно фиксирует. Ощущение, что она постоянно что-то в себе подавляет – не слова, так тошноту, – почти физическое. Но Эвридика справляется. Что ее «гиря» дошла до пола, камера видит. Орфей – нет. Тело Эвридики бунтует не менее красноречиво. И так же некрасиво. Оно бьется в конвульсиях в ящике перед снимающими его камерами и тут же отражается на экране, обрамленное гламурной чернотой. Словно видеоцитата из «Смеха медузы» Элен Сиксу: женщины – что жертвы апартеида, «их пространство черно».

Образы знаменитого феминистского трактата, призывающего женщин к писательству как акту эмансипации и противостояния «самодовольному фаллоцентризму», Митчелл визуализирует, кажется, всегда. «Блуждающие по кругу, запертые в душные комнаты» девушки-тени мечутся от двери к двери, не находя выхода, в «Шаги/Ни..» – опере Беккета и Фелдмана в берлинской Staatsoper. Тонет в безумии, не выходя из собственной спальни, Офелия в «Комнате Офелии» – предпоследней постановке Митчелл в «Шаубюне». Эвридика кажется другой. Эта как будто защищена. Но и она, писательница по профессии, сочиняя то, что у Элен Сиксу называется «текстом женского пола», тонет в потоке собственного сознания. Оно рулит ею, а не она им, подсовывая образы не первой свежести, всяким разным культурным и масскультурным навеянные. Огромный, многослойный текст Елинек усечен до формата киносценария, по которому Эвридике удобно снимать свое феминистское кино. Или псевдофеминистское, учитывая, что «женский взгляд», превращающий Орфея в мизерного и карикатурного Нарцисса, которого камера вообще презрительно не замечает, ничем не лучше сексистского «мужского».

Сцена, как почти всегда, превращена у Митчелл в съемочную площадку. На нее можно и не смотреть. Там за тремя персонажами (Орфей, Эвридика и некто сопровождающий их в ад и обратно) носится целая армия операторов, звукооператоров, ассистентов и гримеров. Оттуда несется голос Эвридики – его записывает в установленной на сцене стеклянной студии актриса Штефани Айдт. Там – кухня, процесс, возня с камерами, кабелями, реквизитом. Даже змея, которую бросают под ноги Эвридике, – всего лишь кусок веревки, может разочаровать. В то время как на экране, где секс любовников в гримерной снят через стекло террариума с ползающей гадиной, она живая и много чего символизирует. Наверху – искусство. Чистый, стильный, черно-белый хоррор. Выношенная Эвридикой эстетская месть. Творчество как род предсмертной записки парню, который «не оценил».

Признаков, что кино это дежавю и крутится исключительно в голове писательницы, достаточно. Покрасневший палец на ноге Эвридика потирает еще до того, как ее кусает змея. В духе головоломок Дэвида Линча. В ад Эвридика и ее спутники спускаются на лифте (он находится где-то на минус 85-м), туда же везет их добрый старый «Жук», словно средства транспортировки позаимствованы из старого доброго «Орфея» Кокто. Что выдает Эвридику с головой, так это две сцены, в которых все уже совсем как в кино. В одной она, как хичкоковская воровка, с решительным выражением лица удирает от Орфея на «Фольксвагене» в ад, как в новую жизнь. В другой, финальной, сидит в комнате, где уже ни мужа, ни лэптопа, ни окон, ни дверей, только стол, авторучка и нераспакованные пачки писчей бумаги. В тюрьме, но на свободе, изолированная, но не побежденная: у текстов и фильмов «женского пола», похоже, всегда хеппи-энд.