Андрей Кончаловский: «Надо перестать смотреть на Европу как на эталон»

22 и 24 апреля на сцене Театра имени Моссовета пройдет премьера комедии «Укрощение строптивой» Андрея Кончаловского. «Ведомости. Город» поговорил с режиссером накануне премьеры и узнал, почему, по его мнению, кино и театр — это две разные профессии, есть ли в непростые времена место для праздника и зачем он набирает в свой новый проект непрофессиональных актеров.

– На Пушкинской улице находился детский театр, где шли пьесы моего отца. И я ходил туда, когда хотел. Помню, был такой прекрасный спектакль «Город мастеров»... Но главное, что я любил, — это когда меня пускали за кулисы. Туда, где хранился реквизит, всякие мечи, меня это всегда очень вдохновляло. Такое погружение в закулисье сказки.

– Я так не могу рассуждать. Думать о том, что интересно зрителю, не совсем правильно. Художник, будь то в театре или кино, не блины печет, а пытается понять, зачем человеку жизнь. Вообще искусство — это форма познания жизни. А человек так устроен, что он хочет понять смысл своего существования. Это не значит, что у него есть ответы.

Что касается режиссуры в кино и театре — это две разные профессии. И разница такая же, как между балетом и оперой. Сегодня кинематограф можно уже смотреть дома, это раз и навсегда запечатленное время. Театр живет одним дыханием. Спектакль нельзя остановить, пойти в туалет, потом вернуться и продолжить смотреть с того же места. Если во время спектакля у вас возникает потребность выйти покурить, значит, вам скучно. Театр развивается в непрерывной ленте времени — так же, как жизнь. И в театре только одна точка зрения — с вашего места, на которое вы купили билет. А в кинематографе вы можете видеть объекты дальше, ближе — точку зрения вам навязывает камера. 

Театр — искусство, в котором звучащее слово имеет не меньшую роль, чем то, что вы видите. Театр — очень древнее искусство, связанное с попыткой выразить жизнь человеческого духа через человеческое тело. Кинематографом сегодня может заниматься любой человек: снял чего-то, смонтировал, музыку подложил. В театре так невозможно. Театр требует высокой профессии. Как кто-то сказал: театр — это теннис, а кино — это пинг-понг.

– Можно так сказать.

– Вы знаете, вопросы свободы высказывания — не главное в жизни. Это просто вид искусства, который родился в разных частях планеты: в античной Греции, в Китае, в Индии. Это древнейшие потребности человека — изображать кого-то или подражать. Лекцию можно читать на эту тему. Поэтому на ваш вопрос я отвечу коротко: театр был главным массовым развлечением для человека последние 300 лет, но своего расцвета достиг в XX в. 

– В СССР был великий режиссер Георгий Товстоногов, один из наиболее крупных театральных режиссеров советского периода. А в Европе, безусловно, на меня во многом повлияли итальянец Джорджо Стрелер и француз Патрис Шеро, которые, на мой взгляд, были выдающимися художниками театра. Но я думаю, что всему приходит свой конец. И в определенном смысле сегодня мы переживаем закат европейской цивилизации, европейского искусства и европейского театра соответственно. Я ставлю иногда спектакли в Италии и вижу, что в основном зрители там уже седые. Молодежь вполне устраивают интернет и смартфоны. К счастью, в России еще есть молодой зритель. 

– Он мне нравится. Эта пьеса написана в жанре комедии дель арте, и действие ее происходит в Италии. У Шекспира вообще была разнообразная география — от Шотландии до Италии и от Дании до Греции. Но комедия масок повлияла на него очень сильно — это факт. Мне нравится думать, что Шекспир писал пьесу «Укрощение строптивой» пьяным. Даже больше — большинство своих пьес он писал пьяным.

– Потому что, когда выпьешь эля, появляется легкость мысли, плавность языка. Когда я говорю «пьяный», это не значит «ничего не соображающий». Просто есть определенного рода индульгенции, слабости, которые автор может себе позволить, когда нужно написать что-то очень быстро. А во времена Шекспира пьесы сочинялись именно так. Их часто воровали друг у друга. Бывало, автор принес в театр свое произведение, а через четыре дня его уже переписал другой, поменяли название и выпустили в другом театре. Это было своего рода развлечение. Любая английская пьеса елизаветинского театра — шпаргалка для другой пьесы. Отсюда их легкость и определенная наивность. Бывают же очень умные и одновременно наивные люди — как дети, а бывают не наивные и бездарные.

Но если вернуться к «Укрощению строптивой», то комедия дель арте — это своеобразные прописи: уже знаешь характеры, сюжетные повороты, так что остается воссоздать необходимый дух балагана с проблесками божественной поэзии. Я так говорю, потому что мне хочется повеселить зрителя, мне хочется, чтобы зритель окунулся в праздник. 

– Это нужно всегда. Вообще, зритель идет в театр для того, чтобы окунуться не в умные размышления, а в свое детство, вернуть веру в то, что на сцене проходит кусочек жизни. Какие-то люди в костюмах, париках, гриме что-то изображают, а вы смеетесь, плачете или пугаетесь. Для всех нас, живущих в мире глобализации, интернета, бесконечного количества информации, я уж не говорю — войн и бесчеловечности, которые тоже имеют место, праздник очень важен. Люди идут в театр за эмоциями, а не за мыслями. Вообще искусство в чистом виде — эмоции. Можно ничего не понимать, но плакать. А можно все понимать, но ковырять в носу. Поэтому для меня работа в театре — и Чехов, и Шекспир — это попытка дать зрителю заряд эмоций, за которые они потом будут благодарны артистам, пойдут домой и будут говорить: «Ты знаешь, я был в театре, это так здорово!»

– Вы знаете, веселый шекспировский балаган был и во времена инквизиции, и во время чумы. Артист — это тот человек, который во все времена должен делать то, что умеет, — вызывать в зрителе эмоцию. Вот, например, жонглер — он ничего не умеет, кроме как подкидывать и ловить предметы. И внести свой вклад в то, чтобы всем стало как-то легче, он может только одним — хорошо подкидывать шары. Есть притча про жонглера, который стоял на Рождество у церкви и подкидывал шарики. Ему говорят: «Что ты делаешь? У нас Рождество, праздник». А он: «Я подкидываю шарики во имя Иисуса и Богородицы». – «Зачем?» – «Я больше ничего не умею». Вот и я своего рода циркач, который пытается выразить радости, боли и страхи через разные образы. И не нужно от меня требовать чего-то большего.

– Я перенес, потому что считаю 20– 30-е годы прошлого века очень красивой эпохой. С одной стороны, это стилистический трюк, потому что если мы будем играть Шекспира в тех же костюмах, что и артисты театра «Глобус», то никто ничего не поймет. Такие костюмы будут выбивать людей из происходящего, из сюжета. А с другой — костюмы вообще не главное. Можно сделать стилизацию под Шекспира, фантастические костюмы или перенести все в XX век — от этого спектакль не станет более или менее современным. Потому что современность — это не то, как артист выглядит, а то, что зритель переживает. Искусство в данном случае — это сообщение чувства, как говорил Лев Николаевич Толстой.

– Вопрос хороший. Но надо перестать смотреть на Европу как на эталон. Европа сейчас представляет собой картину катастрофической моральной и социальной деградации. И тут ничего нельзя поделать, об этом говорили еще Герцен, Шпенглер, Достоевский и Толстой. Мы, русские, живем в другом мире. Наш мир — другой. И русский театр другой, потому что есть русский зритель. 

Что касается того, что происходит в Европе, то диву даешься, как политическая корректность выворачивает все наизнанку. В недавнем английском сериале Анну Болейн играет афроамериканка. А Болейн, как известно, была рыжей веснушчатой женщиной. Зрелище это печальное, чтобы не сказать абсурдное. Можно, конечно, смеяться, но по факту политическая толерантность привела к абсолютной нетерпимости. Выросла «нетерпимость к терпимости» в Европе. Что делать? Пока не оставляет надежда, что когда-нибудь люди одумаются. Сегодня в Европе правят подростки, психологически и интеллектуально незрелые люди. Последним взрослым лидером была Ангела Меркель, и то только потому, что у нее была комсомольская закалка в юности. Ее научили зрело мыслить. А современные политики демонстрируют полнейшую неграмотность. К счастью, я не политикой занимаюсь и стараюсь идти, не оглядываясь по сторонам.

– Вы знаете, каждый художник имеет свои цели. Одна из целей — заработать деньги на хлеб. Она такая, наиболее необходимая. Что касается способности искусства изменить мир, вы знаете, тот же вопрос можно задать и ученому. Может ли наука изменить мир? Ну вот мы видим, насколько познание мира все время расширяется, как увеличивается глубина знаний, как шагают вперед технологии и коммуникации, а разве мир изменился? Что, человек стал лучше? Что, перестали убивать? Что, ушло два страшных порока — алчность и жажда власти? Нет. Поэтому «изменить человека» — это такая хорошая мечта. Наука на такое не способна. Искусство... Может быть, на пять минут.

– Ну, на 20. Пока человек слушает музыку, читает книгу, смотрит спектакль или фильм, который в нем пробуждает какие-то чувства. Но потом он выходит на улицу, садится в метро или в автомобиль и начинает думать о других вещах. Я не верю, что искусство может изменить мир, но в отдельно взятом человеке, который более впечатлителен, может остаться более глубокий след. 

– Ну, знаете, в молодости всегда думаешь, что все можно сделать лучше. Тебя подстегивают амбиции. Толстой создал гениальный образ взаимоотношений человека и жизни — необъезженную лошадь запрягают в телегу, надевают на нее хомут. Вы знаете, что такое хомут? Большинство молодых людей вообще не знает. Так вот, молодую лошадь ставят в телегу, она брыкается, она сопротивляется, она бьет копытами, лягается, разбивает о передок телеги задние ноги в кровь. И все это время телега стоит на месте. А потом лошадь устает, смиряется, идет. И телега едет! Великая метафора! Человек с какими-то вещами должен смириться, чтобы двигаться вперед и расти.

– Да-да. Вы знаете, Юля Высоцкая, помимо того что выдающаяся, на мой взгляд, актриса, пусть она это и показывает в небольшом количестве работ, она просто талантливый человек. И как мужу мне повезло, что дома у меня помимо образованного собеседника есть прекрасный кулинар. Поскольку Юля меня сейчас ждет за столом, нам нужно с вами закругляться.

– Я вообще привык работать. Бог дал мне фантазию, которая постоянно меня куда-то ведет, дал энергию, которая приходит откуда-то из космоса. Толстой писал, что «художником движет энергия заблуждения», имея в виду стремление поделиться с другими тем, что увидел или испытал сам. И поэтому, когда мы говорим об искусстве, то подразумеваем прежде всего способность увидеть нечто, что кажется тебе прекрасным. Когда я говорю «прекрасное» — это не красивое, а именно прекрасное. Прекрасным бывает и трагедия. Как сказал Наполеон, глядя на лежащего со знаменем князя Андрея Болконского: «Какая прекрасная смерть!» Говоря о прекрасном в искусстве, вспоминаю, как великая Ирина Антонова, разглядывая какую-то современную концептуальную скульптуру, заметила: «Это, конечно, творчество, но не искусство».

– Я не помню. Честно говоря, у меня память вообще не очень хорошая. Эмоциональная хорошая, а на факты — нет. И потом, вы знаете, жизнь человека похожа на полет. Вверх, вниз, иногда в тоннель. Вообще, мне повезло в жизни — я до сих пор куда-то лечу, машу крыльями.

– Заканчиваю.

– Вот именно. Искусство вечно не потому, что оно отвечает на какие-то сегодняшние вопросы. И эта документальная картина будет не про карантин, а про людей.

– Пожалуйста, не используйте это пошловатое слово — «актуально»! Смерть, жизнь, рождение, любовь актуальны всегда. Если у вас будет рак печени, не дай бог, все остальное станет неактуальным. И если вы выиграете автомобиль по лотерее, тоже. Актуально то, что волнует. Все! Что касается планов, то я написал сценарий к большому сериалу о русской революции, которая длилась двадцать лет, с 1904 по 1924 г. Вернее, о том периоде, потому что революция продолжается. Там много исторических персонажей, которые мне интересны: и Ленин, и царь…

– Да нет, какой секрет. Это будут непрофессиональные актеры.

– У меня очень часто снимаются не актеры. У меня Микеланджело играл не актер. В «Асе Клячиной» вообще из всех только одна актриса была — Ия Савина. Я просто должен найти правильных людей. И буду их искать среди моих современников.