Егор Гайдар как пример ответственного политика

Яков Уринсон вспоминал, как однажды они с Егором Гайдаром и его сыном Петей рыбачили. У Гайдара явным образом клевало. Но он сидел с отсутствующим видом. Петр деликатно вытащил за него удочку. А Егор Тимурович произнес: «Я вот все думаю, какие реформы можно сейчас провести на Кубе». Как раз в это время на Острове свободы осыпался режим Кастро. Едва ли в то время Гайдар мог на что-то повлиять – не то что на Кубе, даже в своей собственной стране. Но привычка нести ответственность – в буквальном смысле за все – осталась. Привычка как фантомная боль, оставшаяся после нескольких месяцев, а то и недель на рубеже 1991–1992 гг., когда были приняты принципиальные решения по реформированию экономики.

10 лет назад скончался Егор Тимурович Гайдар, взявший на себя ответственность за оживление руин СССР на территории РСФСР и реализацию опоздавших на несколько лет реформаторских шагов, по поводу которых существенная часть нынешнего российского населения говорит: без них можно было обойтись. 

Незадолго до кончины он давал интервью Владимиру Познеру. Эта телепрограмма предполагает очень крупные планы. Жестоко крупные – видны эмоции человека. Гайдар был человек «внутренний» – как Лужин из набоковской «Защиты Лужина». Его старомодная воспитанность, очень скромные, неброские серые костюмы и галстуки казались данью внешнему миру и одновременно броней: если вам что-то интересно, я прокомментирую, вы точно прислушаетесь к этим словам, но – отпустите меня к письменному столу, к моим бумагам, мыслям и книгам! Так вот, это интервью оказалось для него пыткой. С экрана сыпались «народные» претензии – развалил страну, обогатился на американские деньги... Это он-то обогатился? Человек, который на первом заседании правительства 15 ноября 1991 г. сказал российской элите: давайте раз и навсегда, пока мы во власти, договоримся: никакого не то что участия в приватизации – никаких квартир и бенефиций от государства.

Крупный план показал, как больно было Гайдару слушать эти вроде бы привычные обвинения. Обвинения, из-за которых его мама Ариадна Павловна уволилась из Института истории Академии наук, не будучи готовой слушать то, что говорят о ее сыне. В студии Познера его ответы на вопросы и претензии становились все лаконичнее, он словно устал объяснять одно и то же. Но в голосе чувствовались обида и чрезвычайное волнение. То, что пропускал мимо ушей когда-то, потому что был страшно занят, то, что вызывало эмоциональную реакцию и страстное желание все-все объяснить, теперь просто самым безнадежным образом ранило.

Он сделал все, что мог, миссия исполнена, страна реформирована, главные книги, где все сказано о прошлом, настоящем и будущем, написаны – «Государство и эволюция» (о нас сегодняшних), «Долгое время» (экономическая история мира), «Гибель империи» (почему развалился Союз и начались реформы). Переубедить ту часть сограждан, которая нашла в Гайдаре источник всех своих несчастий, невозможно, повлиять на авторитарные тенденции в российской власти – нет сил и инструментов. Точка. 

Об исторических фигурах гайдаровского типа лучше всех сказал выдающийся израильский писатель Амос Оз: «Тот, кто готов измениться, в ком есть мужество, чтобы измениться, всегда будет предателем в глазах тех, кто не способен на перемены, кто до смерти боится их, не понимает и ненавидит».

Мы все живем в мире, который был создан Егором Гайдаром за несколько недель 1992 г. Он реформировал экономику – у нас есть товары на полках в течение последних 27 лет. Создал государственные институты, включая границы – до сих пор открытые – новой страны России. И, между прочим, еще в 1992 г. лично, вручную, предотвратил то, что потом, в 1994-м, когда он был уже не во власти, предотвратить не удалось, – чеченскую войну. Социальный диалект, на котором мы говорим и описываем мир, – оттуда, из 1992-го. Мир прогнулся под Гайдара, если использовать слова песни «Машины времени». Но потом перестал прогибаться. Сопротивление материала оказалось сильнее возможностей реформатора.

В конце жизни походка его стала очень тяжелой, как будто он нес на руках и ногах гири и словно в них был этот груз обвинений и непонимания того, что произошло со страной и что он сделал для страны. Ему не нужно было подводить итог в свои 53 года. Он его уже давно подвел, тем не менее продолжал жить и работать, но и говорил и писал как-то по инерции. И казалось, был готов к худшему.

Его бремя – миссия, осознаваемая не как нечто возвышенное, а как дело и долг. Говорят, он не хотел власти. С одной стороны, действительно, участие во власти он воспринимал именно как долг интеллигента, который может сделать то, что должен сделать. С другой – ощущение недоделанности задуманного провоцировало желание вернуться. И после второго назначения в правительство в 1993 г. он надеялся поправить испорченное и доделать недоделанное. Исправить и собственные ошибки – результаты вынужденных компромиссов 1992 г. Но очень быстро ушел, поняв, что довести до ума реформы так, как он их видит, уже невозможно. Тут уж или все, или ничего. Максимум, что он мог теперь, – советовать, использовать свои связи и политический вес. Пытаться заниматься открытой политикой. Это было важно, потому что он видел, как недостроенную им конструкцию новой экономики портят, перекашивают, в помещениях, где есть только стены, интенсивно гадят или наводят уют в соответствии со своими вкусами – вот и уродский советский фикус внесли, и ковер с лебедями гвоздиками прибили...

А потом, уже в зрелую путинскую эпоху, которая начиналась для него хорошо, казалось, пошла новая волна реформ, вдруг исчезло и это: возможность влиять на власть и изнутри, и снаружи – методами партийной политики. После 2003 г. к его советам как консультанта прислушивались все меньше, а в публичной политической активности он, наверное, уже не видел смысла. Одному из коллег именно в то время он сказал: «Я могу написать бумагу, отправить ее Путину – и знаю, что он точно ее прочитает. Но это все, что возможно».

С того времени начался период интенсивной работы над главными книгами. «Долгое время» он собирался начать писать летом – осенью 1991 г. В ноябре 1991 г., когда к нему в вице-премьерский кабинет с трудом пробилась коллега, которая должна была помогать с источниками к книге, он торопливо сказал: «Подожди несколько месяцев, не больше. Потом вернемся к работе». В правительстве он пробыл чуть больше года. 

Он много лет уже не участвовал – в прямом смысле – в политике. Не был партийным лидером. Однако оказалось, что смерть Гайдара – удар, от которого либеральное и демократическое движение как политическая субстанция и как направление мысли так и не смогло оправиться.

Не хватает Гайдара-экономиста – а как на самом деле? Не хватает Гайдара-политика – а как себя вести? Не хватает Гайдара как морального авторитета – что делать? Пропала опора и исчез эталонный метр.

Образовалась пустота. И каждый теперь может представлять на свой лад – а что делал бы Гайдар в той или иной ситуации, если бы остался жив? Но иногда кажется, что такая ситуация и непредставима вовсе. Он словно бы послал месседж: а теперь, ребята, сами, своим умом, в соответствии со своей совестью и представлениями о добре и зле. И о границах возможных компромиссов с властью.

Костыля больше нет. Позвонить и спросить, как действовать, не у кого.

Андрей Колесников — руководитель программы «Внутренняя политика» Московского центра Карнеги