Жизнь как опыт сопротивления: памяти Арсения Рогинского

Утром 18 декабря скончался Арсений Борисович Рогинский – политзек, правозащитник, историк, филолог, ученик Юрия Лотмана, главный хранитель памяти о жертвах сталинских репрессий, глава «Мемориала» – «иностранного агента». Ему был всего 71 год. Он вышел из выдающегося поколения. Но даже в нем сложно найти человека, соразмерного Арсению Борисовичу по масштабу и обаянию.

Года полтора назад на одной из конференций он сказал со знанием дела: «У зеков есть поговорка, она звучит так: «А что менты о нас говорят, так это нам по...» Однако лагерь – это ограниченное число людей. А когда о вас на всю страну говорят, что вы иностранный агент, т. е. шпион, – это чудовищное унижение». Весь опыт жизни Рогинского, родившегося в Вельске Архангельской области, месте ссылки его отца, – это опыт сопротивления несправедливости. Ему было предложено покинуть страну, он отказался – и сел на четыре года, оттрубив весь срок полностью и выйдя на свободу прямо к началу перестройки. Рогинский прославился своим последним словом на суде – «Положение историка в Советском Союзе», – в котором речь шла в том числе об исторических архивах. Потом Рогинскому придется заниматься архивами дел, заведенных на миллионы советских людей.

Арсений Борисович нашел дело моего репрессированного деда – он страшно заинтересовался его историей, и мы провели много времени, выясняя в том числе обстоятельства смерти в 1946 г. в Устьвымлаге скромного советского архитектора – в том же лагере, где спустя годы будет сидеть сам Рогинский. Технологию описывать не стану, но номер архивного дела мы благодаря Арсению Борисовичу знали заранее, еще до запроса в соответствующий архив. Именно так – упреждая оппонента ли, противника ли на несколько шагов – Рогинский боролся с государством и, когда надо, работал с ним. «Не верь, не бойся, не проси» – но при этом Арсений Борисович был одним из двигателей процесса установки «Стены скорби». Если государство согласно – так пусть сделает хотя бы часть доброго дела.

Он знал цену и сталинскому государству, и послесталинскому, и ельцинскому, и нынешнему. «Вы что думаете, – говорил Рогинский, – архивы вот так вот и открылись во времена Ельцина? Ничего подобного». Он принадлежал к той категории людей, которым, по его собственным словам, власть всегда «или что-нибудь приписывала, или что-нибудь прощала». Причем после короткого перерыва вернулась к этой практике сегодня. И Рогинскому пришлось продолжить сопротивление. Жизнь сделала круг. Выходя во дворик «Мемориала» с пачкой «Парламент найт блю», он рассуждал о том, как защитить свою организацию. Если называть вещи своими именами – как спасти память о репрессированных государством. Кстати, диссидентские сборники, за которые сел историк Рогинский, так и назывались: «Память». Государство, неистово сражающееся до сих пор за тотальную историческую амнезию и доведение истории до плаката и комикса, было и осталось врагом Арсения Борисовича, который эту память тихо, покуривая и иронизируя, но с железной последовательностью восстанавливал. По крупицам – размером с человеческую жизнь.

В некотором смысле Рогинский был сторонником «невидимой руки рынка». В том смысле, что понимал ошеломляюще гигантскую роль Сталина – человека, мифа, бренда – в прошлом и настоящем нашей страны. «Уберите Сталина из нашей жизни, тогда воровство и бардак исчезнут сами собой». Скажете – упрощение. А может быть, попробовать еще раз – после Хрущева и Горбачева, – но на этот раз по-настоящему, и посмотрим, что получится?

Рогинский был из тех, кто ощущал себя свободным в любых обстоятельствах. Советская власть считала Арсения Рогинского антисоветчиком, а он просто был внесоветским человеком, патриотом истерзанной страны, защитником ее частной памяти от монопольного «права» государства на насильственное забвение преступлений и жестокости.

Даже в том, что Арсений Борисович до последнего курил как паровоз, а чтобы заснуть, пил кофе на ночь, можно было усмотреть принципиальное сохранение внутренней свободы. В 1980-е гг. в камере-одиночке от соседей-зеков он получил через дырку в стене пачку «Примы», спички и чифир. Куда уж этому государству запретить Рогинскому курить...

Где-то месяца полтора назад мы поговорили с Арсением Борисовичем по телефону из квартиры его близких друзей Лены Немировской и Юрия Сенокосова. Голос его, несмотря на почти год тяжелейшей болезни, был таким же – с бархатной хрипотцой, размышления, как всегда, одновременно ироничными и серьезными. Вполне серьезно он мне сказал, что скоро мы встретимся в Москве. Точно так же Арсений Борисович успокоил друзей в своем последнем слове на суде в 1981 г.: «Пожалуйста, не волнуйтесь за меня. Скоро мы сможем писать друг другу письма. И вообще, время быстро летит...»

Не то слово, дорогой Арсений Борисович, очень быстро.