Специальная история и литература для детей

Отгремела песня «Москва, звонят колокола». Завершилась ярмарка родительского тщеславия 1 сентября. Наступил учебный год. И мои дети принесли в дом учебники, среди них – пособия по истории и литературе за выпускной 11-й класс. Внутренний голос нудил: не надо туда заглядывать, увидишь ровно то, что ожидаешь увидеть, придется пить или капли, или виски, но соблазн был велик. Приходится пить и капли, и виски.

Надо отдать должное «Всеобщей истории» А. Улуняна и Е. Сергеева – этот учебник напоминает А. И. Микояна, который умел бегать между струй от Ильича до Ильича без инфаркта и паралича. Аккуратности формулировок могли бы позавидовать спичрайтеры Брежнева: все вроде правда, но на выходе – сплошные эвфемизмы и умолчания.

Возьмем, к примеру, описание начала Второй мировой. Германия напала на Польшу. А что же СССР? «Наступление с запада <...> дополнилось активными действиями Советской армии на востоке». Ведь и правда действия были активными! Проживавшие на территории Польши белорусы и украинцы подвергались, говорят авторы учебника, дискриминации и потому радостно встретили гостей с востока. Помнится, в первом книжном, «совписовском», 1979 г., издании романа Анатолия Рыбакова «Тяжелый песок» содержалась аннотация: мол, книга о советском интернационализме и дружбе народов. И ведь тоже правда! Как и в учебнике для 11-го класса. Роман про евреев, а евреи на всякий случай не упоминаются. «Угнетение непольского населения» в учебнике есть – евреев нет, одни белорусы. И ни слова о массовых погромах, хотя их упоминанием можно было уязвить поляков жестче, чем «угнетением белорусов и украинцев», умиравших от радости, особенно при виде синей тульи и малинового околыша представителей войск НКВД.

Кстати, нет в учебнике и словосочетания «пакт Молотова – Риббентропа», хотя секретные протоколы упоминаются. Нет и слова «Катынь», хотя и говорится о расстреле представителей «жандармерии и полиции» – совсем как в известном документе с резолюцией Сталина. Конвенциональное число уничтоженных поляков – 22 000, с этим вроде никто не спорил в последнее время, но в учебнике появляется цифра 19 000. Откуда что берется...

Особенно неблагодарными оказались финны. Сталин предлагал им вдвое большую территорию в обмен на стратегически важные клочки земли. Не захотели по-хорошему – получилось по-плохому: «<...> стратегическая цель, поставленная руководством страны, была достигнута – Финляндия <...> была вынуждена <...> пойти на обмен территориями, предлагавшийся ранее советской стороной». Что уж говорить о прибалтийских странах, которые были настроены «прогермански», за что и получили «присоединение» (слово «аннексия» не употребляется, слишком много аллюзий).

Словом, железная логика Сталина оправдывается, хотя и как-то очень аккуратно. А вот о катастрофе июня 1941 г. сказано скороговоркой – примерно с такой скоростью сейчас проборматывают судьи приговоры в российских судах. Даже из подцензурных дневников и романов Константина Симонова можно было в годы советской власти узнать больше о причинах и следствиях неготовности к войне.

В «Литературе» С. Зинина и В. Чалмаева есть эвфемизмы и умолчания, но нет имитации холодной беспристрастности: это глубоко личный взгляд на литературный процесс XX в., предъявленный миру с позиций русского почвенничества. С первых строк второй части учебника, начинающейся с 1930-х, юный читатель вступает в стилистический мир газеты «Завтра»: «Это десятилетие, полное сурового самоограничения, трудового энтузиазма, лирического напряжения <...> грандиозный рывок страны от сохи и лаптей <...>» Описание эпохи пронизано оптимистическими строками из Василия Лебедева-Кумача, но его соавтор Исаак Дунаевский нарочито не упоминается. И едва ли кто-то из детей узнает, где оказался в результате нащупывания пульса эпохи Лебедев-Кумач: после того как он швырялся на вокзале перед эвакуацией писателей в октябре 1941 г. собственными орденами в портрет Сталина, его удалось чудом спасти, запрятав в психушку.

Осип Мандельштам затерялся где-то в маленькой подглавке, где он хоть и еврей, но «крупный поэт». Шолохову посвящена самая большая глава. Отдельных глав удостоены Валентин Распутин и Виктор Астафьев. А вот Юрию Трифонову выделены... три страницы в разделе «Городская проза», где его соединяют с В. Крупиным. Методом соединения решена и проблема Исаака Бабеля – он здесь через запятую с Дмитрием Фурмановым и Александром Фадеевым («тема Родины и революции»). Есть глава об Иосифе Бродском, родившемся «в семье фотографа», причем на удивление комплиментарная. Впрочем, в учебнике он предстает глубоко русским национал-патриотом, а лирика его, оказывается, необычайно схожа с поэзией Николая Рубцова, которому тоже посвящен целый раздел – тем самым Рубцов приравнен к Борису Пастернаку. Есть глава и об Александре Твардовском – и ни одного упоминания «Нового мира»! И это логично, если учесть, что пособие 2017 г. написано с позиций «Нашего современника», «Молодой гвардии» и «Огонька» конца 1960-х.

Обложку части второй учебника украшают две знаковые иллюстрации: одна – к Шолохову, а вторая – аверс медали «За Победу над Германией» с профилем сами понимаете кого.

Выслушав мое пламенное устное изложение рецензии на учебник, мой сын Вася, обучающийся на физмат-отделении, успокоил распалившегося отца: «Мы его все равно даже не откроем». Сочинения по классической русской литературе он писал в предыдущих классах, как и несколько поколений моей семьи, на основе учебника Д. Н. Овсянико-Куликовского 1909 года издания. А все остальное – от Бабеля и Олеши (в оглавлении и тексте учебника я его, кстати, не нашел, возможно, плохо искал) до Гроссмана и Трифонова – он уже и так прочитал.

У вас – свои учебники. У нас – свои.

Автор – директор программы Московского центра Карнеги

Полная версия статьи. Сокращенный газетный вариант можно посмотреть в архиве «Ведомостей» (смарт-версия)