Война и мир Полины Жеребцовой

«Здравствуйте! Меня зовут Полина Жеребцова» – так начинались сотни писем, отправленных мной в издательства по всему свету. Я предлагала им опубликовать свои чеченские дневники: я начала вести их весной 1994 г., а вскоре началась первая война. Мне было тогда 9 лет. Я с семьей жила в Грозном: бабушка по отцовской линии погибла под бомбами зимой 1995 г., дедушка по маминой линии в конце осени 1994 г. – под обстрелом в больнице, отчим пропал без вести в 1999 г. Остались я и мама.

Чтобы опубликовать в России небольшой фрагмент чеченского дневника, мне понадобилось восемь лет – это произошло в 2011 г. До этого я получала в ответ только угрозы и предостережения. В Европе моя проза и стихи переведены на 22 языка.

В 2019 г. книга-документ «Чеченские дневники 1994–2004. Муравей в стеклянной банке» вышла в московском издательстве «Время». Там же издана «Ослиная порода» – зарисовки о раннем детстве в советской Чечне.

Четверть века назад, когда я начала писать свой дневник, то наивно полагала, что в него попадут веселые истории, захватывающие приключения, стихи и, конечно, признания в любви. Вышло так, что жизнь проявилась на полотне войны.

В многонациональной республике (к началу первой войны в Грозном проживало 300 000 русских – это примерно 80% населения города) никто не верил, что грянет война. Люди привыкли жить в СССР и надеялись, что представители власти сумеют договориться между собой.

До войны соседи жили дружно. Вместе справляли Пасху и Ураза-байрам, в семьях городских чеченцев мамы и бабушки зачастую были украинками или русскими. Во времена голодомора чеченцы приютили много сирот.

А с осени 1994 г. нас бомбили всех вместе, и матери одинаково кричали и плакали, когда хоронили детей: чеченки, русские, кумычки, ингушки, украинки... Бомбы и снаряды не спрашивают фамилию, падая на дома...

Национальные распри начались в середине 1995 г., уже после первой войны, и достигли своего апогея в 1996-м. Поднялись местные националисты, оправдывавшие убийства русских земляков, захват их имущества и уцелевшего жилья «мщением Москве». Разумеется, это были самые настоящие бандиты, которые воспользовались моментом. Порядочные ингуши и чеченцы, как могли, поддерживали попавших между двух огней нечеченцев и помогали им.

Наша семья спасла нескольких человек, когда их пришли убивать, но нам не удалось спасти Тунзина Юрия Михайловича, пожилого фронтовика, прошедшего Вторую мировую. Ближайшие соседи дали ему по голове и захватили его квартиру. Таких случаев, к сожалению, было немало.

Передышки за 10 лет войны были минимальными. Мы жили без коммуникаций: вода, электричество, отопление – отсутствовали. А взрывы, теракты, бомбежки – продолжались. Однако каждый раз мы надеялись, что наступит мир. Выехать из республики могли только обеспеченные люди или те, у кого родные жили в других краях. Государство не предоставляло помощи – ни жилья, ни пособий, ни реабилитации, а «мирные коридоры» обстреливались военными, и люди сгорали заживо в автобусах. Так погибла знакомая семья чеченцев. А вся собранная по странам Востока, Европе и России гуманитарная помощь – продукты и теплая одежда – продавалась на рынках и базарах. Мошенники наживались на войне как могли: мародерствуя и забирая последнее. Но даже в таких страшных условиях уроженцы Чечни не спешили уезжать, не хотели бросать нажитое на радость грабителям. Мы с мамой хотели уехать, но родных, кто мог бы пустить к себе жить, у нас не было, а ночевать на скамейках мы не решились. К тому же мой отчим был чеченцем.

После первой войны некоторые дети в школе начали повторять слова агрессивных взрослых, стали вести себя жестоко, могли оскорбить и ударить. Помню, как десятиклассник со словами «русская сука!» подло ударил меня в спину, а я, шестиклассница, от его удара рухнула навзничь прямо в коридоре школы. Задиры из нашего класса довольно захохотали, более робкие опустили глаза, а учительница, приехавшая в Грозный откуда-то из горного села, отвернулась. Оскорбления и избиения детей-нечеченцев, а также детей, чьи матери были русскими, стали в середине 1990-х нормой. «Русская свинья», «сука», «тварь» и т. д. звучало как «здрасте!». Совсем не владея искусством боя, будучи невероятно добрым ребенком, я не умела защищаться. Однако человек всегда должен выходить из ситуации наилучшим образом, получать опыт и укреплять дух. Спасибо чеченской школе! Примерно через год, уже в начале 1997 г., ежедневно терпя издевательства, во времена Ичкерии оставшись на всю школу одна с русской фамилией, я научилась так драться шваброй и железным стулом, что могла противостоять пятерым: при нападении они получали крепкую сдачу и, потирая ушибленные места, шептали «бешеная» и «сволочь». Уважение ко мне выросло: чеченцы презирают трусов и слабаков, уважают смелых. Из дома без ножа я не выходила. И надо сказать, что у меня были школьные друзья: девочки-чеченки, которые, восхитившись моими отчаянными попытками выжить, при случае тоже храбро сражались с хулиганами. И был учитель Султан Магомедович, который ругал местных архаровцев и меня защищал.

И в это же самое время в мирных русских регионах в школах происходили похожие случаи, когда сверстники оскорбляли и били чеченских детей. Война – это всегда боль, страдания и несправедливость.

Моя семья многонациональна, в моем роду есть русские, поляки, евреи, чеченцы, украинцы. Фамилия – Жеребцова – у меня мамина, это старинная фамилия русских дворян, упомянутых в «Бархатной книге». Я же считаю себя космополитом.

В многотысячной библиотеке нашей семьи, на верхних полках книжного шкафа, кроме архива писем и дневников стояли Тора, Библия и Коран – из уважения к религиям предков. Они и сейчас со мной.

Зная мусульманские притчи и хадисы, я, еще учась в школе, нередко наставляла тех, кто забывал о совести. За это люди с чистым сердцем становились моими верными друзьями, другие же ненавидели так сильно, что желали мне смерти.

Учиться было непросто. Зимой мы писали в тетрадях в перчатках, так как стекла в классе выбило снарядами. Из-за войны многие предметы приходилось изучать самостоятельно, а я люблю читать, поэтому освоила гуманитарные науки дома при коптилке под обстрелом.

Я помню, как осенью 1996 г. у нас ввели шариат и на улицах были казни. Палками били тех, кого подозревали в употреблении алкоголя или наркотиков. Девочек стали отдавать замуж в 14–15 лет, это было нормой в то время. Меня саму сватали, договаривались с отчимом и мамой, я еле упросила, чтобы позволили закончить девять классов, а некоторые мои одноклассницы в 15–16 лет уже стали мамами. Меня радует, что сейчас возраст невест поднялся в республике до 17–19 лет. Во времена Ичкерии их бы уже считали старушками.

Помню, в нашем дворе жила 19-летняя вдова с двумя детьми. Соседи относились к ней с уважением: она потеряла мужа, но дала этому миру двух маленьких чеченцев, что в период войны было особенно ценно.

Между первой и второй войнами у нас была еще летняя война 1996 г. Тогда в подъезд нашего дома по улице Заветы Ильича дважды залетели снаряды с русского блокпоста. С тех пор я не верю поговорке, что снаряд в одно место дважды не попадает. Попадает! Наших соседей разорвало на части, и я шла по ступеням, а мои ноги по щиколотку утопали в вязкой темно-красной жиже, стекающей со стен и потолка...

21 октября 1999 г. на мирный рынок Грозного рухнула ракета класса «земля – земля». Две другие ракеты обрушились на роддом и мечеть. Так началась вторая война. Людей на рынке погибло много: женщины, мужчины, подростки, старики. Мне в ноги попали осколки, ранило маму, а соседку по торговому ряду, чеченку Розу, убило – она была на восьмом месяце беременности, ее маленькие дети остались сиротами. Напротив, в ларьке с шоколадными конфетами, погибла девочка-чеченка – моя ровесница, ее сестра и мама остались живы, но были изрешечены осколками. Рядом с ними убило парня 19 лет, он пришел помочь старшей сестре собрать товар. Мы были достаточно далеко от эпицентра взрыва: там человеческие тела разорвало на куски и размело в пыль.

Я знала наш центральный рынок с раннего детства, все его ряды, разбросанные по многочисленным улочкам и проспекту, его центр под куполом и барахолку, где собирались самые неимущие с надеждой поесть хоть раз в день. Еще до войны жители республики, как и все в СССР, получали масло и сахар по талонам, им не платили пенсии и пособия, поэтому многие выживали торговлей и бартером. Люди продавали на рынке книги из дома, посуду, игрушки. Кто-то привозил товар из соседних областей, кто-то выращивал на огороде лук и морковку. Торговцы предлагали цветы, золото, одежду, технику и т. д. Это был самый обычный рынок. У нас не принято ходить в магазины, поэтому на рынке собирались тысячи людей. Там женщины присматривались к юным девушкам, подбирали сыновьям невест, пожилые мужчины обсуждали новости, парни разгружали и загружали камеры хранения, на рынке люди часто раздавали поминания, просили помолиться о внуках. Все, кто жил в Чечне, это знают.

Сейчас я живу в Финляндии. Я уехала из России после того, как был опубликован фрагмент дневника и мне стали угрожать. Я читаю лекции о Кавказе по приглашению университетов в Европе, оперируя достоверными фактами, прожитым и увиденным мной лично.

На мой взгляд, сейчас в России, с одной стороны, есть неофициальный запрет на рассказы очевидцев о войне в Чечне, с другой – делается все, чтобы россияне как можно быстрей забыли об этой трагедии. Подлинные свидетельства невыгодны власти, военным, журналистам, сделавшим свою карьеру на однобоких версиях, и даже некоторым правозащитникам, ведь тогда им придется признать, что пострадал не один народ, а все жители вне зависимости от религии и национальности.

В Москве и Петербурге режиссеры неоднократно пытались поставить спектакль по моим книгам и пьесам, однако в последний момент получали от дирекции театра категорический отказ. На постоянной основе сейчас идут спектакли только в Екатеринбурге и Перми. А это далеко от столичной жизни...

Война – это травма для всех: для тех, кто приходит убивать, а затем возвращается в родные города и села, идет работать в полицию или тюрьму, применяя полученные навыки на «своих»; для тех, кто попадает под бомбы, особенно для мирного населения, не умеющего стрелять.

Этот опыт не проходит бесследно. Эхом войны всегда идут депрессия, онкология и болезни сердца, панические атаки, самоубийства, люди зачастую впадают в истерику, немотивированную агрессию, заглушают память алкоголем и психотропными средствами.

На мой взгляд, высшее мастерство – переплавить страшный опыт в созидание, в позитивное мышление, гуманизм, тексты для будущих поколений и вдохновляющее искусство, чтобы люди поняли, что война – это трагедия и она не должна повториться.

Автор — писатель документалист, художник