Куда ведет эпидемия ярости
Низовая агрессия может выходить из-под контроля не только по накалу, но и по вектору, предупреждает философ Александр Рубцов
В материалах керченского инцидента выделяется съемка в рубке нашего судна в момент тарана. Текст капитана пришлось через слово микшировать по цензурным соображениям, и не ясно, чего там больше – охотничьего азарта или панического ужаса перед перспективой упустить добычу и получить неполное служебное. В любом случае это состояние квалифицируется как психотическая ярость – не холодная, а на пике эмоции, близкая к истерике.
Капитана понять можно: в этой маленькой войне вопрос стоял о победе или поражении – хотя бы и в одном микроэпизоде. Конечно, трудно представить в таком состоянии адмиралов Нахимова или Ушакова, но теперь и сама война другая: воюют без эполет, в кроссовках. И оперативные приказы на таких скоростях отдают в другой лексике. Зато теперь герой заслужил награду с формулировкой, которая в старом добром стиле звучала бы так: «Во уважение отличной храбрости и мужественных подвигов, оказанных 25 ноября 2018 г. нанесением более других вреда флоту украинского президента».
Эпизод важен не сам по себе, а тем, что он живо характеризует атмосферу в стране. Тональность ток-шоу и пропагандистских агрегаторов характеризуется именно этим психоэмоциональным состоянием, в особенности когда не самые яркие таланты таранят «либералов». Это регулярная ненависть, но и вспышки ярости, вызванные собственным авторским бессилием и тем, что враг опять ускользает, обнаруживая себя где угодно вплоть до позиций в правительстве.
То же с комментариями, в промышленном масштабе производимыми фабрикой троллей. В этом виде творчества важно задать тон, не особенно напрягаясь и кратко, а потому это лексика, на фоне которой наш капитан просто Белла Ахмадулина. Так работает латентная и теневая «проникающая» идеология, формирующая установки через эмоциональный фон и накал страсти. Податливую массовку натаскивают, рассчитывая превентивно заблокировать все прочие умонастроения, а в нужный момент обойтись простым «фас!».
На уровне политического руководства этой тональности стараются избегать. Здесь аккуратно строится образ сдержанной респектабельности, хотя и с отдельными выплесками в духе «мочить» или «дебилы». Более того, вожди на таком яростном фоне выглядят умиротворителями, сдерживающими толпу, готовую порвать на куски врагов начальства. Выступая на инвестфоруме «Россия зовет!», лидер нации явно сдерживался и брал себя в руки, выразительно играя лицом и апеллируя к грубой «очевидности» этой предвыборной провокации. Хотя, возможно, эта эмоция была вызвана не столько плагиатом украинского президента, сколько действиями своих же сотрудников. Президенту уже второй раз приходится публично впутываться в плохие ситуации (как в истории с пенсиями): акцент на факте провокации невольно подчеркивает, что эта интрига врагу блестяще удалась – и не без нашей помощи.
Природа враждебности многократно описана. Фрейд исходил из имманентности человеческой агрессии, но полагал, что она обезвреживается суперэго как совестью, а также культурой: «...Культура преодолевает опасные агрессивные устремления индивидов – она ослабляет, обезоруживает их и оставляет под присмотром внутренней инстанции, подобной гарнизону в захваченном городе». В этом смысле понятно, что всякая политика разжигания агрессивности имеет характер антикультурный и по большому счету антигуманный – какими бы благими политическими намерениями ни устилалась эта дорога в ад. Это, кстати, еще раз к вопросу о миссии России как единственной в мире хранительницы традиционных моральных ценностей.
Вместе с тем после Макиавелли было бы наивно рассуждать о политике в духе такого рода морализаторства. Вопрос скорее в реальной эффективности политики внешнего и внутреннего милитаризма, но не ситуативной, а на более длительных дистанциях, в том числе с учетом возможности каскадных изменений политического контекста и раскладов во власти.
Консолидация на почве ненависти к врагу, внешнему и внутреннему, может быть длительной, но не вечной. Люди устают от мобилизаций, и таких «уставших» все больше. Как показывают последние исследования, локус контроля уже смещается с внешнего на внутренний, а это значит, что к любым попыткам манипуляции извне люди начинают относиться с большей настороженностью. Центр внимания переносится с внешних побед на внутренние проблемы, в том числе связанные с такой мирной категорией, как справедливость. На этом фоне даже внутриполитический милитаризм начинает восприниматься без прежнего энтузиазма, а то и вовсе с обратным эффектом. Это настроение можно сформулировать так: главнокомандующему и его телевизору есть чем заняться внутри страны. Победа державного флота над чужим баркасом, конечно же, впечатляет, однако кто остановит внутреннее нашествие вертикали, все грубее обирающей население, «подобно гарнизону в захваченном городе»?
Сюда же относится вся линейка откровенно хамских высказываний политической бюрократии в адрес граждан, смеющих проявлять признаки недовольства (никто не просил вас рожать, поэтому осваивайте рацион войны). Это тоже не просто оговорки, но выплески скрытой агрессии, направленной против плебса, мешающего серьезным людям строить великую державу красиво и не во вред себе. Было бы наивно думать, что общая атмосфера ненависти в отношении «пиндосов», «хохлов» и «либералов» не даст метастазы уже в отношении к собственному недорезанному электорату, который власти приходится кормить из своего кармана в условиях сокращения субсидий. Это как грозовая облачность, которая еще неизвестно, где и на чью голову прольется.
Повышенный уровень агрессии опасен всегда – и для всех. Он опасен в том числе для тех, кто сам работает на его повышение и полагает, что в состоянии эту агрессию надежно контролировать и правильно канализировать. Перефразируя известную поговорку: не только сапер, но и подрывник ошибается один раз. Низовая агрессия может выходить из-под контроля не только по накалу, но и по вектору. Психоистория показывает, что сплошь и рядом этот вектор разворачивается на 180 градусов против вчерашних «своих». Это довольно характерная судьба идеализирующего нарциссического переноса в отношении к власти, когда возникает спонтанная потребность в другом аналитике – и он находится.
Политические влюбленности, как и установки ненависти, особенно непостоянны: добро и зло здесь легко меняются местами. Это понимал Ницше: «Злой» – ясен <...> с ним можно «иметь дело» – вести переговоры или сражаться, избегать или охотиться на него. Именно в этой связи возникают такие на первый взгляд странные симпатии между воинами воюющих сторон. А вот «добрый» опасен своей непроясненностью. Он может быть и другом, и врагом <...> От «доброго» можно ожидать удара в спину». Уже готов целый список таких «лучших друзей режима», но это относится и к массе.
Борис Поршнев также полагал, что «враждебность и отчужденность встречаются не только к отдаленным культурам или общностям, но и к наиболее близким, к почти тождественным «нашей» культуре. Может быть, даже в отношении этих предполагаемых замаскированных «они» социально-психологическая оппозиция «мы и они» особенно остра и активна».
И наконец, значение политических условий, в которых происходят такие перевороты. Либерализм в этом плане еще как-то гуманен. Но, как отмечает Конрад Лоренц, «в неестественных условиях неволи, где побежденный не может спастись бегством, постоянно происходит одно и то же: победитель старательно добивает его – медленно и ужасно».
История политики знает много таких неприятных неожиданностей. В атмосфере сгущающейся агрессии приходится думать и о том, с каким азартом и исполнительностью эти люди могут таранить кого угодно, включая своих бывших кураторов. Неприкаянных героев вчерашней войны еще можно успокоить на полях войны сегодняшней, но что с этим делать в масштабах страны?
Автор - директор Центра исследований идеологических процессов