Когда политика безъязыка

Классика интегрированного включения – Her Majesty’s Most Loyal Opposition: лидер оппозиции (а это официальный государственный статус) входит в Тайный совет Великобритании как альтернатива премьер-министру и его потенциальная смена. У нас даже парламентская оппозиция от реальной власти отодвинута, хотя и содержится на коротком поводке. При этом президентство в Российской Федерации изначально косит под образ королевы нации и едва ли не Содружества. Ельцинский титул «президента всех россиян» теперь приписывают Владимиру Путину – особенно с 2008 г., когда он баллотировался не от «Единой России», и сейчас, в связи с призывами к нации сплотиться ради решения величественных задач.

У Бориса Ельцина «президентство всех россиян» не сложилось: даже лидеры парламентских фракций не стеснялись называть режим оккупационным и фашистским. Если бы тогда вражеские орды вдруг перешли границу России, в этом словаре не нашлось бы более крепких выражений, достойных настоящего агрессора. Но Ельцин хотя бы пытался быть «президентом всех» в том, что все это терпел, считая свободу политического самовыражения, даже такого, своим главным достижением. Сейчас не карманная оппозиция выдавлена из легальной политики и самореализуется лишь в «политической курилке». Зато сама власть перехватила словарь радикальной оппозиции 1990-х гг. и теперь громит несогласных в той же отвязанной лексике. Пропаганда пестрит оскорблениями, недвусмысленными намеками на измену и образцами разжигании ненависти. Недавний вызов Виктором Золотовым Алексея Навального на дуэль вскрыл в словаре официального лица отмороженный стиль ботов и троллей, господствующий в провластных медиа самого низкого сорта.

Более того, все, что связано с публичным протестом, подвержено своего рода внутренней депортации. «Выкормыши госдепа», «грантоеды», предатели и иностранные агенты – эта лексика проводит невидимую, но именно государственную границу внутри страны, отделяя резервацию несогласных. Можно сколько угодно декларировать позицию над схваткой, однако весь этот политический апартеид процветает не без санкции и ресурсной поддержки со стороны государства.

На полюсе оппозиции неприятие режима достигает такого же накала. Даже установка на уничтожение врага, конституирующая «политическое» по Карлу Шмитту, не исключает уважения оппонента как достойного противника. Но в нашем политическом театре воспроизводится жанр, в котором трагедия переходит в фарс, а роли злых гениев играют ничтожества. Между полюсами политической ярости нет полутонов. В этом стороны достойны друг друга, но сам конфликт нагнетается искусственно, сверху и напоминает матрешку: режим обложен санкциями и находится в состоянии, близком к изоляции, но при этом сам изолирует и обкладывает санкциями любой протест, претендующий на публичность.

Такая модель отношений порождает определенный тип политического дискурса. Когда оппозицию держат за людей, то и публичную политику строят так, чтобы выглядеть если не убедительно, то хотя бы пристойно в глазах не только своих перегретых, экзальтированных сторонников. У нас эта резьба сорвана давно; полностью отсутствуют морально-стилевые самоограничения и требования к качеству. Если что-то срабатывает на лояльное большинство, совершенно не важно, как это будет расценено, сколько сарказма, презрения и ненависти вызовет у оппонентов в политической резервации. Такого рода «социология» считает лишь объем протеста в процентах, но не его температуру в градусах накала. Это неграмотно, даже если видеть в оппозиции отрезанный ломоть, изолированный пропагандой в телевизоре и гвардией на улице.

Рассуждения о том, что диалог с оппозицией необходим самой власти для адекватного понимания происходящего, выглядят разговорами в пользу бедных и почти не влияют на поведение власти. Кажется, что цель этих благочестивых банальностей – ослабить политическую волю и решимость руководства. Однако дело здесь не только в оценке положения дел, но и в самой способности к коммуникации. Лев Гудков считает, что у оппозиции нет своего языка, на котором она могла бы общаться с массами. Но точно так же у власти нет языка, на котором она могла бы общаться с оппозицией. Политическая обслуга режима эффективна лишь с теми, кто бездумно смотрит ей в рот, и совершенно беспомощна в полемике с осмысленным, говорящим оппонентом. Поэтому весь этот «спорт», начиная с верхней идеологии и заканчивая постановочными ток-шоу, возможен только как игра в одни ворота.

В результате в идеологии и пропаганде деградирует и сама профессия, и кадровый состав. Нормой становится примитивизм, грубое передергивание и плохо подготовленная дезинформация. Избыточная цензура вызвана здесь даже не тем, что народ узнает что-то плохое о власти, а тем, что сама власть обнаружит, что ее плохо обслуживают. Когда внутренний пиар начинает доминировать над внешним, режим монолога переадресуется самим себе и наверх. На таком нарциссическом самоудовлетворении сгорела советская идеология с известными последствиями для партии и СССР.

Монолог эффективен, когда недовольство локализовано в концентрационных зонах. Но когда протест, пусть по конкретным поводам, становится чуть более массовым, эта политика обнаруживает неспособность работать в условиях, отличающихся от тепличных. Попытки всех, начиная с руководства и заканчивая бойцами коммунистического труда и ударниками невидимого фронта, что-то объяснить и доказать оказываются контрпродуктивными. Проколы нагромождаются, лишь дискредитируя клиента.

Ошибкой либералов всегда считалась готовность работать на своих при неумении оттягивать электорат оппонента или хотя бы «болота». Сейчас в ту же ловушку попадает власть, когда выясняется, что беззаветно «наших» в обществе заметно меньше, чем считалось, а мнением несогласных нельзя пренебречь как исчезающе малым.

В свое время ожидалось, что посткрымский консенсус продержится года два. С поддержкой «побед» на Украине и в Сирии он продержался вдвое больше. Сейчас размывается монолит воодушевленной массы, готовой слушать что угодно и верить всему, не вдаваясь в рефлексию и критику источников. Процесс вряд ли обратим, а поводов для недовольства тоже меньше не станет. Пока же проколы становятся хроническими не только в выступлениях – даже если любое политическое действие не рассматривать как текст. Исчерпывается сама возможность преподносить провалы как победы, существующая только в условиях безоглядного доверия, с которым уже большие проблемы. Отказываясь нормально общаться с оппонентами, власть теряет саму способность к нормальной коммуникации. Деградирует не только профессиональный, кадровый состав, но и сам «говорильный аппарат» – язык и навыки политической речи, сами каналы связи.

В результате власть корчится безъязыкая – она умеет только кричать, но ей нечем разговаривать. Эта способность не восстанавливается по заказу и в одночасье – если восстанавливается вообще. Здесь требуются не просто другие коммуникационные технологии, но и принципиально другая психология в оценке себя и других, в отношении к людям в целом. Для политики, страдающей патологическим, если не злокачественным нарциссизмом, это процесс крайне болезненный и требующий особо сложной, изощренной психотерапии. За технократическим редукционизмом в политике часто скрывается ненормальное самомнение, а с этим бороться труднее всего.-

Автор – директор Центра исследований идеологических процессов