Соседство палача и его жертвы

Восстановление памяти жертв репрессий – тяжелейший труд, который требует сочетать большие масштабы работы с крайней щепетильностью и ювелирной точностью. Новые памятники – это и новые вопросы: могут ли имена невинных жертв террора соседствовать с именами их палачей, которые затем были уничтожены безжалостной машиной, ими же и запущенной?

День памяти жертв политических репрессий и связанные с ним траурные мероприятия возобновили дискуссию о методах мемориализации пострадавших в годы террора, возможности и необходимости разделять погибших в зависимости от их биографии и личного участия в репрессиях. В октябре 2018 г. общество «Мемориал», ведущее масштабную работу по восстановлению памяти жертв политического террора, объявило об открытии 27 октября Стены памяти на подмосковном полигоне Коммунарка, где было похоронено более 6600 человек, расстрелянных в 1937–1941 гг. по приговорам судов и внесудебных органов. Их имена, выявленные по расстрельным спискам в архивах ФСБ, были в алфавитном порядке занесены на Стену памяти. Открытие нового монумента жертвам репрессий вызвало скандал. Сообщество «Бессмертный барак», объединяющее в Facebook потомков погибших и репрессированных в годы террора, возмутилось соседством в списках расстрелянных в Коммунарке жертв и их палачей. Среди нескольких тысяч имен погибших в годы террора оказалось несколько имен сотрудников ОГПУ/НКВД, которые были активными участниками и исполнителями репрессий, пытали подследственных и казнили «признавших вину», а вскоре и сами были уничтожены безжалостной репрессивной машиной, которую они создали. На фото мемориала в Коммунарке можно увидеть имена даже тех, кого прокуратура и суд впоследствии признали не подлежащими реабилитации из-за участия в массовых нарушениях законности: первого наркома внутренних дел Генриха Ягоды, заместителя Николая Ежова Леонида Заковского, одного из организаторов массовых расстрелов в печально известном Сандармохе.

Коммунарка, бывшая дача Ягоды, – необычное место захоронения. Большинство расстрелянных в годы репрессий – жертвы массовых операций НКВД, простые советские граждане, часто не имевшие отношения к партийно-государственной элите. А в Коммунарку привозили для расстрела и (или) захоронения многих фигурантов громких процессов, приговоренных к смертной казни Военной коллегией Верховного суда. Среди них много представителей советской партийной, государственной, военной и иной элиты, многих из них трудно назвать невинно убиенными или незаслуженно пострадавшими жертвами вне зависимости от того, были они реабилитированы или нет.

Формально реабилитированные в 1950-е гг. чекисты Роман Пиляр и Станислав Мессинг, один из руководителей внутренних войск ОГПУ/НКВД – Николай Кручинкин причастны к репрессиям военных и технических специалистов в 1920–1930-х гг. и преследованию крестьян во время коллективизации. Захороненный в Коммунарке бывший нарком юстиции Николай Крыленко, тоже реабилитированный, гневно обличал подсудимых на первых открытых процессах против оппозиции и «буржуазных спецов».

Процесс восстановления исторической памяти далек от завершения. С одной стороны, не все оказавшиеся в жерновах безжалостной машины признаны репрессированными из-за отсутствия необходимых документов или их недостаточной проработки. С другой – немало сотрудников ОГПУ/НКВД, участвовавших в репрессиях, были осуждены по традиционным для тех лет обвинениям в контрреволюционной деятельности, участии в антисоветском заговоре и проч. и впоследствии реабилитированы именно по этим статьям без учета их вины в кампании «борьбы с врагами народа». Новых же процессов – по обвинению в участии в массовых репрессиях и военных преступлениях – не было, конкретные действия отдельных людей в годы террора до сих пор не получили должной правовой оценки.

Организовать сейчас посмертный процесс против следователей или совершивших военные преступления при подавлении крестьянских восстаний вряд ли удастся. Но эта невозможность скорее подчеркивает необходимость этической оценки деятельности тех или иных видных партийных, военных и государственных деятелей в 1920–1950-е гг., их персонального участия в развертывании или (бывало и такое) пассивном сопротивлении репрессиям. Нежелание родственников жертв репрессий видеть их фамилии рядом с именами известных палачей заслуживает уважения. Другое дело, что персонализация памяти и разделение погибших после смерти будет сложным и долгим процессом.