Цивилизационный выбор здесь и сейчас

Обсуждению темы мешают помпезность и разброс идей. Громкие имена и фразы путешествуют из текста в текст, тасуя набор штампов про Запад и Восток, Россию, Европу и особый путь. Пантеон от Тютчева и Данилевского до Тойнби и Валлерстайна зацитирован до дыр. Выступать со всеми этими общими местами вне перегретого спора уже просто неловко. Да и цель всех этих разговоров не столько найти ответы, сколько уйти от вопросов. Нагромождения мудрости и образцов стиля уводят от того главного, что в нынешней ситуации делает проблему крайне острой и критичной, но уже совсем в других альтернативах.

Следы тайных желаний

Цивилизационные модели работают как гигантские метафоры, развернутые иносказания о политически наболевшем. Подобно картинам прошлого они оправдывают реалии настоящего и проекты будущего, прямо выступать с которыми неловко или опасно.

Метафоры многослойны. Ползучая ресталинизация обеляет насилие и культ, но пока мы не дозрели до монументов отцу народов: увековечивают псевдоним Сталина – Ивана Грозного. Памятник кровавому извергу впервые в истории самодержавия и тоталитаризма воздвигает... свободная Россия. Освящая событие, графоман с мутной диссертацией и губернатор, считающий, что царевич Иван умер по дороге в Петербург, исправляют вековую ошибку – ставят на место плеяду духовных лидеров и летописцев России, дом Романовых и всех царей династии. В оправдании садизма превзойден сам Сталин с его теплыми чувствами к прототипу.

Во исполнение того же плана монументальной пропаганды памятник Владимиру впервые в истории государства российского поставлен в центре столицы, на въезде в Кремль. Изобличающая услужливость: житие князя – свидетельство того, как дела во славу Веры и Отечества искупают любое грехопадение – коварство, ложь, насилие, грабежи и убийства. Дефицит собственной сакральности вынуждает лепить диковатые статуи и снимать кино про будущего святого. Затыкается дыра в священной истории режима, образованная отказом Церкви канонизировать Ивана IV. В итоге Владимир, Иван и Сталин уже стали триединым лицом правления – подобно Марксу, Энгельсу, Ленину на знамени ВКПб – КПСС. Фигуры и профили честнее говорят о выборе, чем слова о принципах и ценностях.

Текущий политический выбор упаковывается и как «цивилизационный». Поскольку говорить о формальной смене режима не принято, прелести кнута и самовластья воспевают иносказательно. Идея особого государства-цивилизации отделяет это государство от собственной Конституции с неявными признаниями: законы у нас пишутся, как на Западе, но власти они не писаны, как на Востоке; власть в России стоит над любой политической формой, хотя бы и прописанной без какой-либо самобытности. Писаному праву противостоит не обычное право, а обычное бесправие. Если антиевропеизм и агрессивное евразийство обслуживают какую-то особую политическую мораль, предлагать ее надо без уверток, со всей идейной и человеческой прямотой. Даже если в этой традиции мучить и убивать своих – норма жизни и любых свершений.

Так же важно отличать анализ от нормативной модели, исследование – от установки. Тезис «Россия не Европа» может отвергать наивный европеизм – или свободу и право как таковые. Реконструкция смысла достигается деконструкцией метафоры: из какого места человек говорит. Что все это значит, если самовыражаться прямой речью, буквально? Если из псевдофилософии извлечь программу, то как в аутентичных понятиях должны именоваться субъекты этого государства-цивилизации: президент, повелитель, гранды, паши, касты, пополо, плебс? Надлежит ли в соответствии с особыми свойствами российской цивилизации переписать Основной закон и нужен ли он здесь вообще? Если же конституционные основы не оспаривать, то в чем пафос и смысл всей этой политической самобытности? Фиксация власти на проблеме «учебника истории» тем более требует понимания, какую карикатуру из всего этого уже завтра сделают злые потомки, которых ни купить, ни запугать.

Бегство от себя

Цивилизационный выбор – вечный крест России – задан пересечением двух осей: исторического времени и политического пространства; из прошлого в будущее и между Западом и Востоком. Позади иго, самодержавие, тоталитаризм – впереди сверхновая цивилизация, которую якобы можно догнать не приходя в сознание, хоть ордой с хоругвями. С одного бока Запад в ряду других цивилизаций, но и как синоним цивилизованности; с другого – самими же дорисованный Восток, близость к которому якобы оправдывает культуру деспотии и ГУЛАГа. Пусто лишь в самом этом перекрестье: экскурсы в историю и геостратегию уводят от настоящего времени и места. Это снимает моральные и цензурные риски обсуждения целого ряда неприятных проблем, связанных с решениями, принимаемыми здесь и сейчас. В недавней передаче на ОТР, специально посвященной теме цивилизационного выбора, было все: «Европа Карла Великого и Петра Великого», демократия в Америке и Монголии, племена, когда-то пришедшие на наши земли, – только не «взгляд из окна». Условия текущего выбора воспринимаются как оголенный провод, к которому страшно подносить руку, не то что касаться.

Привычные клише устарели еще в прошлом веке. Взаимопроникновение цивилизаций отменяет школьную географию – этот глобус уже пропит. Сбылись слова баллады: «Но нет Востока, и Запада нет...» Вестернизация и ориентализация встретились-таки «на краю земли» как «двое сильных», и на западе давно нет того «Запада», а на востоке того «Востока», какие были во времена Киплинга. В этой картине мира якобы срединная Россия часто выглядит менее западной, чем многие страны условного Востока, а впитывание Западом Востока намного опережает нашу всемирную абсорбцию. Когда Джордж Харрисон осваивал ситар, а Джон Кейдж – дзен, у нас самым восточным композитором был Хачатурян. Постколониальная идеология, этнонаука и этика также возникли из самоанализа и самокритики Запада, а не из отечественной гордыни. И сейчас наша нарциссическая отзывчивость скорее гальванизирует собственную архаику, отрезанную от времени и мира.

То же с упованиями на особое положение и глобальную миссию – быть перекрестком цивилизаций, мостом, посредником. Все это имело смысл во времена торговых путей, походов и завоеваний, определявших маршруты движения культур и зоны их контакта. Сейчас эти координаты не имеют прежнего физического смысла – как механика твердых тел на фоне диффузии атомов. То же в философии: как подметил Эрих Соловьев, американцы и китайцы сейчас так органично соединяют Дьюи с Конфуцием, что в посредниках им никто не нужен. Это общекультурный сдвиг. Бывшим медиаторам остается сидеть на обочине глобальной коммуникации, щелкая клювом своей когда-то всемирной отзывчивости.

Теперь цивилизационный выбор реализуется совсем в другом проблемном пространстве и перед лицом других вызовов. Проблема выживания решается не отсылками в свою «колею» или к чужому вселенскому заговору. Даже если бы историческая миссия и высшее предназначение России и состояли в том, чтобы разобраться с Америкой, для этого нам тоже сначала пришлось бы разобраться с собой, здесь и сейчас. Даже такая банальность, как цена на нефть, может решить судьбу нефтедобывающей цивилизации, вынужденной импортировать практически всю свою современность и цивилизованность на доходы от сырьевого экспорта. Но и никакой смены вектора развития не произойдет без понимания того, что это выбор не просто технологический или даже политический, а именно цивилизационный.

Автор — руководитель Центра исследований идеологических процессов