Чего стоил России похабный мир Брест-Литовска

Брестский мир, заключенный 3 марта 1918 г., сам Владимир Ленин называл «похабным». И это еще очень мягкое определение для договора, по которому страна потеряла 90% каменного угля, 73% железной руды, 54% промышленности, а очертания ее западных границ вернулись к эпохе Бориса Годунова.

Cоветская историография называла Брестский мир гениальным шагом Ильича, и отголоски этой оценки сохранились до сих пор. В ее пользу говорят два на первый взгляд сильных аргумента. Во-первых, воевать с немцами России было нечем – старая армия развалилась, а новая Красная в тот момент была слабее новорожденного. Во-вторых, всего через 9 месяцев Германия разродилась революцией и Москва аннулировала договор, сведя потери к минимуму. Однако если разобраться, то эти тезисы не выглядят бесспорными.

Большевики в поисках армии

Осенью 1917 г. русская армия и впрямь представляла печальное, но отнюдь не безнадежное зрелище. Северный фронт считался самым разложившимся из пяти из-за близости к Петрограду, очагу большевистской пропаганды. Генерал-лейтенант Алексей Будберг командовал на этом фронте 14-м армейским корпусом, вел подробный дневник. Он неоднократно подчеркивал: «Единственная лазейка из создавшейся разрухи – переход к добровольческой армии и разрешение всем нежелающим воевать вернуться домой <...> Лучше иметь 4000 отборных людей, чем 40 000 отборной шкурятины (это он о своем корпусе. – К. Г.) <...> Останется около миллиона, а этого вполне достаточно, чтобы продолжать оборонительную войну при тех технических средствах снабжения, которые теперь у нас есть (это уже обо всей армии. – К. Г.)».

В подтверждение этой мысли он приводил данные опросов, проведенных дивизионными комитетами: около десятой части людей готовы продолжать войну. И конкретные примеры: ударный батальон разложившейся 120-й дивизии потрепал атаковавших ее позиции немцев. «Если бы у меня вместо наличных 70 000 разнузданных и не желающих воевать шкурников были бы 6–8 батальонов таких отборных людей, как ударники 120-й дивизии, я был бы совершенно спокоен за оборону своего участка, – мечтал он и признавался: – Конечно, не теперь, когда у власти большевики, которые осуществления такой меры не допустят, ибо в ней их гибель».

Будберг не совсем прав. Идея небольшой добровольческой армии, которая могла бы удерживать фронт, витала в воздухе. Когда в декабре 1917 г. приехавшая в Брест советская делегация ознакомилась с условиями мира, ахнувшие от немецкой наглости большевики немедленно попытались воплотить ее в жизнь.

23 декабря совещание управления Северного фронта решило немедленно приступить к формированию Красной армии: взяв за основу полки наиболее крепких дивизий и пополнив их ротами и батальонами волонтеров. Добровольческий полк по готовности объявлялся полком Красной гвардии, вводились революционная дисциплина, обязательные занятия, назначалось повышенное содержание.

26 декабря 1917 г. на собрании Военной организации при ЦК РСДРП(б) Николай Подвойский, нарком по военным делам РСФСР, чуть ли не дословно повторил тезисы Будберга: «цементировать армию и дать возможность уйти элементам, вносящим дезорганизацию». По его расчетам, к моменту возможного наступления немцев через 1,5 месяца можно создать «300 000 штыков», которые послужат скелетом новой армии. Предложение поддержали: «Пускай останется 2 млн в социалистической армии, и они сделают больше 12 млн».

5 января 1918 г. верховный главнокомандующий прапорщик Николай Крыленко отдал приказ о формировании Народно-социалистической гвардии на всех фронтах. В каждом корпусе комитеты должны выбрать по три наиболее устойчивых полка, на основе которых создать крепкие части.

Учитывая, что в созданных Временным правительством ударных батальонах числилось до 600 000 людей, задача, поставленная Подвойским, выглядела решаемой. Но большевики ее с треском провалили и к 18 февраля, началу немецкого наступления после срыва переговоров в Бресте, боеспособных частей не имели вовсе. Почему?

Лояльность превыше боеспособности

Проблема заключалась в том, что люди, желавшие продолжать войну с немцами, были в массе своей самыми ярыми противниками Ленина. С Февраля именно большевики были единственными противниками продолжения войны, их пропаганда совершенно разложила армию летом и осенью 1917 г. Многие ударники считали Ленина немецким агентом, опереться на этих людей в борьбе с немцами для большевиков было равносильно отложенному самоубийству. Парадокс: любое другое правительство могло бы, переформировав армию на добровольческих началах, рассчитывать на успешное продолжение войны: немцы отчаянно нуждались в затишье на Восточном фронте ради решительного наступления на Западном. Но не большевистское.

«Мне казалось, что в деморализованной и разбегающейся по домам армии есть немало солдат, унтер-офицеров, офицеров и генералов, готовых честно и мужественно отразить немцев, если переговоры о мире сорвутся и немецкие дивизии начнут свое продвижение в глубь России, – вспоминал генерал Михаил Бонч-Бруевич, одним из первых перешедший на сторону большевиков и ставший начальником штаба у Крыленко. – Я полагал, что если таких солдат и офицеров извлечь из дивизий и собрать в кулак, то после полного переформирования получатся стойкие части <...> Николай Васильевич [Крыленко] терпеливо и даже учтиво выслушивал меня <...> и неизменно отдавал очередное приказание об ускорении демобилизации <...> тех, из кого я рассчитывал формировать новые части».

И со своей точки зрения Крыленко был прав. «А что прикажете делать? Формировать особые части? Создавать особую армию? А кто поручится, что не найдется новый Корнилов, который поведет ее совсем не против немцев, а стакнется с ними и обрушится на революционный Питер?» – втолковывал он Бонч-Бруевичу. 22 декабря главковерх отдал приказ о расформировании всех ударных частей. А 29 декабря Совнарком добил остатки боеспособности армии, отменив все чины и знаки различия, а также установив выборное начало вплоть до командиров полков.

Что же до социалистической армии, то в нее добровольцев принимали исключительно по рекомендации солдатских или партийных комитетов. Бывшим ударникам такие рекомендации получить было невозможно. В итоге Народно-социалистическая гвардия наполнялась людьми, которые стремились воевать на внутреннем фронте – против беззащитных «буржуев». Еще чаще это были люди, решившие безопасно и беззаботно пожить на пайке и 50-рублевом (неплохом на тот момент) жалованье. «И до революции многие солдаты отказывались от отпуска, зная, что когда придут в деревню, то выбившиеся из силы бабы заставят их исполнять тяжелые полевые и домашние работы», – писал про таких Будберг.

В возобновление войны с немцами не верили. А главное, признавали большевики на декабрьском собрании Военной организации, «мы уничтожили царскую дисциплину, но в массах не создали революционной дисциплины. Путем агитации мы не можем в короткий срок создать армии».

От империалистической – к гражданской

«Социалистических» добровольцев большевикам хватало, чтобы контролировать ситуацию внутри страны. Командующий войсками Юга России Владимир Антонов-Овсеенко в начале февраля занял Киев, располагая всего 3500 штыками, ведь противостоявшая Центральная рада не смогла выставить и половины. Для контроля над всей Украиной достаточно было 15 000. Но смешно было пытаться противостоять этой «красной опричниной» 20 немецким дивизиям, начавшим наступление на Украине. Ставка на лояльность была бита в столкновении с внешним противником.

В центре и на севере наступали 26 немецких дивизий. Впрочем, «наступали» – слишком сильное слово, сопротивления им никто не оказал. Типичную картину представлял захват Люцина (Лудзы): из Режицы прибыло 42 немца, которые сначала «взяли» буфет и, лишь подкрепившись, разоружили русских солдат, заявив: «Марш куда хотите, только паровозов не получите».

178 дивизий старой русской армии рассыпались, от многих оставались лишь штабы с парой телефонистов. Надежды большевиков на восстание германского пролетариата не оправдались. Тот, по выражению Розы Люксембург, остался «неподвижным как труп».
С фронта, писал Ленин о тех днях, шли «мучительно-позорные сообщения об отказе защищать даже нарвскую линию, о неисполнении приказа уничтожать все и вся при отступлении; не говоря уже о бегстве, хаосе, безрукости, беспомощности, разгильдяйстве». 23 февраля он поставил в «Правде» вопрос ребром: «Кто против немедленного, хотя и архитяжкого мира, тот губит Советскую власть». Мир заключили на немецких условиях.

Власть часто выдает свои нужды за нужды страны, но тут Ленин не лукавил: устроенная им геополитическая катастрофа была условием сохранения советской власти, т. е. его власти. Но не служит ли оправданием Ильичу легкость, с которой в ноябре 1918 г. удалось отыграть почти все потерянное в Бресте? Не стоило ли потерпеть 9 месяцев, чтобы избежать лишних жертв?

Ответ заключается в том, что число жертв Брестского мира оказалось выше, чем при гипотетическом продолжении войны. Мир с немцами вовсе не означал мира для России, где в полном соответствии с ленинским тезисом империалистическая война превратилась в гражданскую. Ярким пламенем она вспыхнула после восстания чехословацкого корпуса в мае 1918 г., который большевики пытались разоружить по требованию немцев, а Антанта объявила частью своих вооруженных сил. Это прямое следствие Брест-Литовска. 

Гражданскую войну большевики сумели выиграть. Не в последнюю очередь потому, что, сознательно добив в декабре 1917 остатки русской армии, оставив Россию безоружной перед лицом внешнего врага, они получили фору перед противниками внутренними. Белым пришлось формировать свои части с нуля, когда Красная армия уже организовалась.

Но помимо жертв Гражданской войны в минус Брестскому миру можно записать и то, что превратившаяся в СССР Россия надолго выпала из системы международных отношений и возвращение шло с большим скрипом. «Если бы Россия участвовала в создании нового европейского послевоенного порядка в качестве победителя, он оказался бы гораздо более прочным. Если говорить точнее, то при сохранении франко-русского союза триумф Гитлера и Вторая мировая война не произошли бы», – резюмирует британский историк Доминик Ливен в своей только что изданной на русском монографии «Навстречу огню».

Так что, да не обидится другой известный англичанин, иногда мир – это действительно война. И война куда более худшая, чем та, с которой этот мир формально покончил.

Автор — военный историк