Как одни латыши могли спасти Учредительное собрание от разгона другими латышами

Разгон Учредительного собрания 19 января (по новому стилю) 1918 г. по своим последствиям для страны выглядит датой более значимой, чем 7 ноября 1917 г. Ведь в ноябре одно Временное правительство – «Временное рабочее и крестьянское правительство, которое будет именоваться Советом народных комиссаров», как это зафиксировал II съезд Советов, – просто сменило другое. В январе же произошел качественный перелом: хрупкий консенсус социалистов был похоронен, а власть большевиков превратилась в полноценную диктатуру. Ее лозунгом стали слова матроса Анатолия Железнякова, произнесенные через несколько дней на III съезде Советов: «Мы готовы расстрелять не единицы, а сотни и тысячи, ежели понадобится миллион, то и миллион». Встретили их овацией.

Обречена ли была Россия, впервые взлетев к невиданной свободе, тут же сорваться, по выражению Александра Солженицына, «в худшую из тираний»? Ответ на этот вопрос тем сложнее, что сила, способная не допустить такого исхода, в принципе, была.

Ленин и латыши

Вопреки ожиданиям большевики получили на прошедших в конце ноября выборах меньше четверти голосов. Им оставалось уступить власть победителям – Партии социалистов-революционеров (ПСР) – либо ликвидировать само Учредительное собрание. Сделать это было тем проще, что положение большевиков в Петрограде на первый взгляд казалось надежным: здесь они уверенно лидировали с 45% избирателей в целом и 71% по петроградскому гарнизону.

Но Ленин не обольщался этими цифрами, прекрасно понимая огромную дистанцию между «голосовать» и «активно защищать» большевистское правительство. Солдаты в массе своей представляли вчерашних крестьян в шинелях, а крестьянство в целом голосовало как раз за эсеров. Когда 26 декабря в «Правде» были опубликованы ленинские «Тезисы к Учредительному собранию», стало понятно, что он окончательно решился на разгон, преодолев сопротивление и однопартийцев, и левых эсеров. Но максимум, чего смогли добиться посланные в полки гарнизона большевистские агитаторы, – обещания нейтралитета, но никак не содействия.

«Мужик может колебнуться в случае чего. Тут нужна пролетарская решимость», – передавал впоследствии Троцкий слова Ленина. В смысле этой решимости вполне положиться Ильич мог лишь на две боевые единицы: сводный матросский отряд в 200 штыков под командованием Железнякова и прибывший в Петроград в начале декабря полнокровный 6-й Тукумский латышский стрелковый полк.

Латышские стрелковые полки на выборах поставили рекорд: за большевиков проголосовало 96,5% личного состава. Почему? Во-первых, земельный голод в Латвии был самым острым в империи из-за сохранившихся крупных поместий немецких баронов – Ленин отдавал их латышам. Второе: Ленин обещал не просто немедленный мир, но мир «без аннексий», а значит, возвращение оккупированной немцами половины Латвии. А в случае непринятия этого условия кайзеровским правительством грозил обратиться напрямую к немецкому народу и заключить с ним «революционный мир». Звучало убедительно.

Наконец, Совнарком сделал то, на что с весны 1917 г. не решалось Временное правительство: не только провозгласил право наций на самоопределение, но и прирезал 27 декабря 1917 г. Латвии три латгальских уезда Витебской губернии. А включение Латгалии в «неделимую Латвию» было одним из идефиксов латышского национального движения.

Словом, большевики оказались единственной партией, кто сразу и без колебаний удовлетворил все мыслимые требования латышских стрелков. И когда накануне открытия Учредительного собрания Ленин встретился с представителями полкового комитета 6-го Тукумского, те твердо заверили его, что выполнят приказ о разгоне. Ведь еще неизвестно, утвердило бы собрание все щедрые авансы Совнаркома.

Есть такая сила

По мере приближения официальной даты открытия учредиловки, перенесенной на 18 января 1918 г., нарастало и число сигналов о ее возможном разгоне. И 6 декабря 1917 г. представители профсоюзов, меньшевиков и эсеров организовали Союз защиты Учредительного собрания. Одним из самых деятельных его членов стал избранный депутатом от Ставрополья эсер Федот Онипко.

Участник Кронштадтского восстания 1906 г., Первой мировой в рядах французского Иностранного легиона, комиссар Временного правительства на Балтийском флоте, Онипко не питал иллюзий в отношении намерений большевиков. Поэтому для начала, внедрив своих агентов в Смольный, разработал план «изъятия из употребления» Ленина и Троцкого. А когда ЦК ПСР запретил ему и думать об этом, сосредоточился на поиске вооруженной силы, способной противостоять латышским стрелкам и матросам Железнякова. И такую силу Союз защиты нашел.

На фоне нейтралитета большинства гарнизонов Семеновский и Преображенский полки (точнее, их запасные батальоны численностью до 10 000 человек) выделялись резко антибольшевистским настроением. Полковые и ротные комитеты этих полков в большинстве своем состояли из беспартийных, кроме того, в этих частях было много георгиевских кавалеров, поправлявшихся после ранений на фронте и крайне недовольных «большевистской разрухой».

То, что семеновцы, например, были настроены весьма решительно, показывает, в частности, их поведение при защите типографии, где эсеры печатали газету «Солдатская шинель»: они охраняли ее с пулеметами и не давали опечатать красноармейцам до самого разгона учредиловки.

Они согласились выделить 5000 солдат для вооруженной демонстрации в день открытия учредиловки, чтобы отбить у Ленина саму мысль о разгоне. Слабым местом этой внушительной массы оставалось командование.

В полках к тому времени и так осталось немного офицеров, а оставшимся Учредительное собрание было безразлично. Еще 11 декабря Совнарком объявил кадетов врагами народа, аннулировав мандаты ее депутатов. Без кадетов – единственной буржуазной партии – учредиловка превращалась в банку с пауками исключительно социалистических оттенков, влезать в борьбу которых у офицерского состава не было ни малейшего желания.

Военная комиссия ЦК ПСР осознавала проблему, подтягивая с фронтов сочувствовавших эсерам военных. А тут помощь пришла откуда не ждали: свои услуги предложили 120 латышских офицеров во главе с полковником Фридрихом Бредисом, самым знаменитым командиром латышских стрелков в Первой мировой (его именем сейчас названа улица в Риге – по иронии судьбы раньше она называлась улицей Свердлова, председателя ВЦИК). Наряду с теми немногими белыми, что в феврале 1918-го уйдут с Корниловым в Ледяной поход, это были на тот момент самые мотивированные на борьбу с большевиками люди в России.

Дело в том, что в отличие от большинства русских офицеров, которые полагали, что могут выжидательно наблюдать за сварой одних социалистов с другими, над латышскими буквально «горела крыша». В декабре большевики начали переговоры с немцами в Брест-Литовске. Бредис и его товарищи ни на минуту не верили в сказку о мире «без аннексий и контрибуций». Они предвидели, что Германия как минимум оставит за собой оккупированную Курземе, а то и займет всю Латвию. Планы по размещению там 2 млн немецких колонистов не были секретом, а для латышей это означало национальную катастрофу.

«Латышские стрелки полтора года вели на фронте отчаянную борьбу ради своей мечты – свободная Латвия в свободной России. Уступка большевиками латвийской территории немцам означала уничтожение латвийской нации. Поэтому офицеры, оставившие свои полки после большевистского переворота, готовы были на всякую жертву, чтобы вырвать победу у немцев, а своей ближайшей задачей считали борьбу с большевизмом как их пособником», – объяснял потом в своих мемуарах еще один известный латышский стрелок, полковник Карл Гоппер.

Когда по условиям Брестского мира Латвия и впрямь осталась под немецкой оккупацией, в доселе верной большевикам Латышской стрелковой дивизии начался развал, весной 1918-го ее фактически пришлось создавать заново. Но пока рядовые стрелки безоговорочно верили Ленину, а вот своим офицерам – нет, и осенью 1917-го большинство из них было изгнано из полков, в том числе и Бредис. Полные решимости бороться с «немецкими агентами» в лице Совнаркома, они собрались в Петрограде, где дислоцировался Латышский временный национальный комитет, надпартийный орган латышских небольшевистских партий и общественных организаций.

Настроения Болотной улицы

Латышские офицеры готовы были возглавить батальоны, роты и взводы семеновцев и преображенцев. Сочетание опытного и мотивированного командного состава с солдатской массой превращало запланированную на первый день работы Учредительного собрания демонстрацию к Таврическому дворцу в сильный аргумент против любого покушения на прерогативы депутатов.

Дело было за малым – одобрением руководства ПСР, но именно его-то не последовало. 15 января фракция эсеров постановила призвать население Петрограда к мирной манифестации. Никакого оружия, ни в коем случае! Приехавший депутатом от Юго-Западного фронта Борис Соколов вспоминал, как поразился настроениям, царившим в общежитии фракции эсеров на Болотной улице: «Если народ за нас, он должен нас защитить, ибо он нас сюда послал». Защищать себя сами они отказывались. Это решение ставило точку в спорах о методах воздействия на большевиков.

Большинство эсеровских депутатов по-прежнему считали большевиков пусть временно заблуждающимися, но все же своими товарищами по борьбе. Ведь белые генералы, поднявшие голову на Дону, вряд ли стали бы разбираться в теоретических спорах ПСР с РСДРП(б) – в случае победы вешали бы всех подряд. Так стоило ли помогать им, начиная вооруженную борьбу с Лениным?

Эсерам казалось, что комбинация беспроигрышная: либо Ленин не решится стрелять в безоружную демонстрацию и поделится властью, либо решится, но тогда повторится Кровавое воскресенье. Авторитет большевиков в массах рухнет, и возмущенный народ сам сметет их с политической сцены, заставив уступить первенство в правительстве незапятнанной ПСР.

Но когда Соколов, как он писал в воспоминаниях, озвучил идею мирной демонстрации в Семеновском полку, солдаты выказали куда большее понимание политического момента: «Что вы, смеетесь, что ли, над нами, товарищи? Большевики... разве малые дети? Ведь будут небось непременно стрелять в безоружных людей. Что же мы, разинув рты, должны будем им подставлять наши головы или же прикажете нам улепетывать тогда, как зайцам?»

В итоге 18 января 1918 г. солдаты наотрез отказались выходить на улицы без оружия и остались в казармах. И хотя демонстрация была и без того весьма внушительна (до 50 000 человек), особой уверенности манифестанты без вооруженной поддержки не испытывали. Большевики разогнали их несколькими выстрелами, число погибших составило по газетным спискам 12 человек – в 10 раз меньше, чем 9 января 1905 г. Кто именно стрелял, неизвестно – формально расследование было проведено, но результаты его никогда не были опубликованы.

Тем не менее комендант района Смольный-Таврический Владимир Бонч-Бруевич вспоминал позднее, что никогда не видел Ленина в таком нервном возбуждении, с лицом такой «совершенно белой бледности». Ильич понимал, что власть висела на волоске, и не давал открыть заседание Учредительного собрания до 4 часов дня, пока не стало окончательно ясно, что ситуация на улицах под контролем и что с «говорильней» можно не церемониться.

Разгон Учредительного собрания, куда утром после ночного заседания уже никого не впускали, прошел без сучка без задоринки. Напрасно эсеры пытались гальванизировать протест, похоронив убитых демонстрантов рядом с жертвами Кровавого воскресенья. Страна не откликнулась на аналогию. На это безразличие и делал ставку Ленин – она сыграла, в отличие от сложной «драматургии» эсеров. Характерно, что тут же прекратилась забастовка госслужащих (для борьбы с которой первоначально и была создана ВЧК), начатая в ноябре в знак протеста против захвата большевиками власти. Все поняли: времена изменились.

Не та учредиловка?

Конечно, учредиловка образца января 1918 г. не была панацеей от всех бед. И недаром белое движение, поднимая на щит лозунг Учредительного собрания, имело в виду не то, что было разогнано, а новое, куда, по словам адмирала Колчака, будут допущены только «государственно здоровые элементы». Кстати, охвостье учредиловки в Уфе он разогнал сразу после того, как стал верховным правителем в ноябре 1918-го.

Но все познается в сравнении, а сравнивать приходится с той жесткой однопартийной диктатурой большевиков, рубежным этапом строительства которой и стали события января 1918-го. Тут и «социалистический парламентаризм» Учредительного собрания покажется далеко не худшим вариантом.

Из этой истории можно сделать два вывода. Первый: популярная точка зрения, согласно которой именно латыши помогли Ленину удержаться у власти, верна – роль латышских стрелков (равно как и других меньшинств империи и интернационалистов всех мастей) действительно велика. Но велика она только на фоне абсолютной пассивности антибольшевистских сил, их неспособности договориться с предлагавшими помощь «националами». Прояви эсеры чуть больше решительности, возможно, 120 латышских офицеров во главе с Бредисом считались бы спасителями русской демократии. Другой классический пример – отказ Колчака от признания Финляндии, что изначально блокировало попытки Маннергейма организовать поход финской армии на Петроград.

Второй вывод: народ не способен раз за разом свергать ненавистный режим, поднося власть на блюдечке «самым достойным». Стихийный и единодушный порыв может сработать единожды – как в феврале 1917-го, но по мере углубления революции это единство распадается. И тогда самая слабая власть оказывается сильнее народной стихии, если ее не возглавит и не организует решительная оппозиция.