Человек, который сдал Россию Ленину

«На меня, приехавшего из провинции, сильнейшее впечатление производит выступление Керенского», – писал в дневнике в сентябре 1917-го Михаил Пришвин. Когда он попытался поделиться этим ощущением, окружающие смотрели на него с недоумением, только что не крутя пальцем у виска. Позер, фат, шут – вот кем воспринимался Александр Керенский в сентябре.

«И мной одолевает то же странное состояние: это не жизнь, это слова в театре, хорошие слова, которые останутся словами театра», – поправился Пришвин через несколько дней. И тоже наверняка задавался вопросом: как вообще такой человек оказался во главе России? Поскольку память человеческая коротка – напомним.

Любое долгожданное событие всегда разражается внезапно, и Февральская революция не исключение. Тогда растерялась не только власть, но и оппозиция. Поначалу не верили, что петроградский бунт действительно стихиен, ждали, что некие «организаторы» объявятся и восстановят порядок. Не дождались: вместо «организаторов» в здание Госдумы явилась восставшая толпа.

«Да, под прикрытием штыков власти мы красноречиво угрожали ей, нас же охранявшей. Но говорить со штыками лицом к лицу <...> Да еще с взбунтовавшимися штыками <...> Нет, на это мы были неспособны. Беспомощные, мы даже не знали, как к этому приступить», – писал в своих воспоминаниях Василий Шульгин, который сам прапорщиком в 1914 г. ходил в атаку на Перемышль. Но когда 27 февраля к депутатам с мольбой о помощи вбежал начальник караула, кто же кинулся навстречу штыкам? Не фронтовик Шульгин, не блестящий Павел Милюков, не громоподобный Михаил Родзянко – Керенский.

Глава едва ли не самой маленькой фракции – «трудовиков», никогда не слывший популярным думским оратором из-за чрезмерной аффектации (следствие адвокатской практики и юношеского увлечения театром), он до революции не числился в потенциальных «первых лицах» революции. А тут сразу стал незаменим.

Во-первых, он не боялся масс. Там, где терялись записные думские соловьи, Керенский моментально овладевал толпой, не столько убеждая логикой, сколько заражая эмоциями. Но эмоции эмоциями, а многажды повторенные им слова «революция не проливает крови» многим спасли жизнь в те дни бессудных расправ.

Во-вторых, оказавшись вскоре зампредом исполкома Петроградского совета от эсеров и одновременно министром юстиции, Керенский стал главным связующим звеном между социалистами в советах и «цензовыми элементами» Временного правительства. Двоевластие превратило политику в кисель, болото – не на что было опереться. Как образно заметил тот же Шульгин, только Керенский, прыгая с кочки на кочку, и мог как-то передвигаться по этой трясине. В мае он – военный министр, в июле – премьер, в августе Борис Савинков будет убеждать Лавра Корнилова, что никакое правительство в России без Керенского невозможно.

Ему бы телевизор

Весной 1917-го Керенский играл на полевение революции. Тут выбор был небогат: или возглавить прорвавший шлюзы 300-летней монархии поток, или быть им сметенным. Будущие белые вожди тогда делали ровно то же: Корнилов лично арестовал царскую семью, Александр Колчак устроил пышные похороны герою 1905 г. лейтенанту Шмидту.

Но при всей революционной эйфории Керенский четко обозначил красные линии. Когда в июне на I съезде Советов Ленин кричал: «Опубликуйте прибыли господ капиталистов, арестуйте 50 или 100 крупнейших миллионеров <...> Без этого все фразы о мире без аннексий и контрибуций – пустейшие слова», не кто иной, как Керенский, осадил его: «Что же мы, социалисты или держиморды?» В чем же смысл революции, если она воспроизводит худшие черты самодержавия?

Май – июнь 1917 г. – пик популярности Керенского, его называли «мессией революции». Эту популярность он попытался конвертировать в военный успех, разъезжая по фронтам и зажигательными речами толкая армию в наступление. После его провала все дружно прозреют: нельзя было кидать полуразложившиеся войска в атаку. Но ведь и командовавшие фронтами (на момент обсуждения наступления в марте – апреле) Алексей Брусилов и Василий Гурко ратовали за наступление именно в надежде привести армию в чувство.

В 1960-е люди, помнившие выступления Керенского на митингах, назвали его «первым телевизионным политиком дотелевизионной эры». Эффект их действительно был ошеломляющим, и, если бы в атаку нужно было идти через час, любой полк кинулся бы на немецкую проволоку с голыми руками. Но он заражал слушателей не железной логикой, а жестами, интонацией, эмоциональным ударом – в этом и была его слабость. Через сутки мираж рассеивался, а ведь Керенский был один на сотни полков. А Владимир Зворыкин еще не изобрел телевизора.

Но провал наступления имел и положительные стороны: в июле он спровоцировал преждевременный мятеж – и разгром! – большевиков в Петрограде. 12 июля Керенский лично продавил восстановление смертной казни на фронте. И хотя на практике подавляющее большинство генералов просто боялись утверждать приговоры (точно так же как в марте генералитет замялся и не воспользовался приказом № 2, отменявшим практически все «демократические положения» знаменитого приказа № 1), казалось, что страна начинает приходить в себя после весеннего революционного угара. По крайней мере, появился шанс дотянуть до Учредительного собрания, намеченного на ноябрь.

Жгуче ненавидевший Керенского генерал Николай Зарин в сентябрьской дневниковой записи вынужденно признал: «Действительно, все уже налаживалось в армии, дисциплина настраивалась и взаимное доверие, а глупое выступление Корнилова все перевернуло...».

Августовский путч

Августовский мятеж Корнилова принято считать едва ли не главным поворотным пунктом в истории 1917 г. Во-первых, он вернул на политическую сцену большевиков. Во-вторых, его крах означал неудачу последней попытки восстановления порядка в стране. Если с первым утверждением трудно не согласиться, то второе отнюдь не бесспорно.

Поверить в него мешает подозрительное сходство выступления Корнилова с другим августовским путчем – 1991 г. Те же симптомы: неуверенность войск, ведомых неведомо зачем в столицу, колебания непосредственных исполнителей. «Корнилов задумал такое великое дело, а сам остался в Могилеве, во дворце, окруженный туркменами и ударниками, как будто и сам не верящий в успех» – в этом мемуарном описании генерала Краснова не хватает разве что по-янаевски дрожащих рук.

На первый взгляд для победы Корнилову парадоксально недостало лишь той самой ругаемой театральности Керенского: лично возглавить, воодушевить, повести на штурм Петрограда. Но при ближайшем рассмотрении: а кого Корнилов смог бы возглавить? Вот он устроил в Могилеве парад «вернейших из верных» – Корниловского полка, Георгиевского батальона, двух эскадронов текинцев из личной охраны. «Мне придется взять власть в свои руки. Будете ли вы готовы?» Лишь с третьего раза зазвучало нестройное «готовы», впечатление, по словам очевидца, «получилось жидкое». Ему, как и Керенскому, готовы были аплодировать на государственном совещании, но идти на смерть за человеком, у которого в отличие от Бонапарта не было за плечами Тулона и Аркольского моста, желающих не нашлось. И в 1918 г. их окажется горстка – 4000 «первопоходников» на всю Россию.

А на другой стороне решимости было хоть отбавляй, причем независимо от позиции Керенского. Центробалт принял резолюцию: в случае вступления корниловских войск в Петроград открыть по городу огонь главным калибром флота (ходу из Кронштадта было меньше двух часов). Заявившие о своем несогласии с приказом офицеры линкора «Петропавловск» были расстреляны. На требование Временного правительства выдать виновных в самосуде никто и внимания не обратил.

Сам Керенский до конца своих дней был уверен, что, не подави он Корниловский мятеж, гражданская война в России началась бы уже в августе 1917 г. При изрядной доле самооправдания тут есть рациональное зерно: тогда в отличие от августа 1991 г. путчистам противостояла отнюдь не толпа безоружных граждан.

Впрочем, Керенский же и довооружил своих будущих противников, раскрыв арсеналы перед рабочей Красной гвардией, зная, что именно среди рабочих большевики пользовались наибольшим влиянием. За месяц до этого он сетовал: «Я борюсь с большевиками левыми и большевиками правыми, а от меня требуют, чтобы я опирался на тех или других». Август заставил Керенского делать выбор, он его сделал – и проиграл. Но сыграла бы ставка на Корнилова?

Объект всеобщей ненависти

Подавление мятежа на минуту оживило популярность премьера, но затем она стала падать по часам по мере угасания последних надежд на «чудо преображения» России. Константин Бальмонт в стихотворении «Говорителю» выразил общую точку зрения:

...Ты вознесшийся колос бесплодный.

На картине времен ты всего лишь пятно,

Только присказка к сказке народной.

Совпадения с Горбачевым периода после ГКЧП – дословные.

После путча пути «цензовых элементов» и революционной демократии разошлись настолько, что разорвали связующее звено. Вот тут-то выяснилось, что в новом политическом раскладе Керенский не представляет никого, кроме себя. Он был хорош именно как компромиссная фигура между правыми и левыми, но время компромиссов прошло. И хотя теперь он выступал и логичнее и убедительнее, его уже не слушали. Слушали Льва Троцкого, избранного в сентябре председателем Петросовета, да как слушали! «Казалось, толпа запоет сейчас без всякого сговора и указания какой-нибудь религиозный гимн», – вспоминал очевидец.

Именно Петросовет, в котором в сентябре 1917 г. большевики получили большинство, сформировал легальную многопартийную структуру – Военно-революционный комитет (ВРК). И когда говорят: «большевики взяли власть», то забывают добавить: «при молчаливом, но полном одобрении остальных социалистических партий». Ведь предложение о создании ВРК вносили меньшевики, а в его бюро на двух большевиков было два левых эсера.

Потом будут сетовать: Керенскому надо было перехватывать инициативу у Ленина ярким жестом. Например, объявить о выходе России из войны. Как будто Первая мировая – это покерная партия, из-за стола с которой можно просто встать и выйти. Ведь Ленину «на выходе» пришлось отдать немцам 18 губерний, а потом ждать, выдержат ли союзники на Западном фронте или Россия после победы Германии превратится в ее протекторат? Сила Ильича была именно в отношении к стране как к расходному материалу, ставке в большой азартной игре. Керенский, как и остальные политики 1917 г., оказался слишком системен.

Он еще пытался бороться. Но 30 октября на заседании Временного правительства военный министр развел руками: чтобы победить большевиков, нужно разогнать Советы, а для этого нет верных частей. Командующий Петроградским округом отказался арестовывать членов ВРК, штаб Северного фронта – выслать надежный отряд в столицу. Отвечали: только если попросит не правительство, а ВЦИК (высший орган съезда Советов). Соврав, что бумага у него в кармане, Керенский выехал навстречу, рассчитывал на свое умение зажечь фронтовиков. Не сидеть же в Зимнем в ожидании ареста, как Корнилов в Могилеве. Вышло, впрочем, немногим лучше. Свою партию Керенский проиграл за несколько ходов до этого. Взятие Зимнего дворца 7 ноября стало лишь формальным матом.

Вечером того дня казачья сотня донцов, охранявшая Зимний, стала собираться. «Когда мы сюда шли, нам сказок наговорили, что здесь чуть не весь город с образами да все военные училища и артиллерия, а на деле-то оказалось – жиды да бабы, да и правительство тоже наполовину из жидов. А русский-то народ там с Лениным остался», – вспоминал потом участник обороны Зимнего Александр Синегуб. Полгода не пройдет, как эти же казаки восстанут против Ленина. Но в ноябре 1917 г. казалось, что хуже Керенского уже быть не может.

Да, Керенский оказался слабым политиком на фоне Ленина. Проблема в том, что у его критиков получилось не лучше: переиграть Ильича не сумели ни эсеры – первая партия тогдашней России, ни белые. Керенский оказался удобным персонажем, чтобы возложить на него единоличную ответственность за все катастрофы 1917 г. По степени нелюбви с ним может соперничать, пожалуй, разве только Горбачев. Но, как сказал Данте, «самые раскаленные места в аду принадлежат тем, кто во времена великих моральных потрясений сохранял нейтралитет». В ноябре 1917 г. таких людей оказалось критически много – по крайней мере, Керенский не был одним из них.

Автор – военный историк