Как преодолеть постимперский кризис

Нынешнее нежелание расставаться с имперским прошлым часто трактуется как трагическая особенность русского народа. Мы возвеличиваем Сталина, приписываем ему мифические заслуги, сожалеем о распаде СССР и радуемся возврату Крыма. Мы готовы лишить себя благоустроенного будущего ради того, чтобы мысленно жить в прекрасном прошлом, хотя правильнее было бы сказать – в том выдуманном прошлом, которое сильно отличается от унылой реальности Советского Союза.

Подобное положение дел столь сильно шокирует мыслящую часть общества, что не по дням, а по часам увеличивается у нас число пессимистов, полагающих, будто Россия никогда не сможет выбраться из порочного имперского круга. В связи с этим интересно взглянуть на опыт двух других европейских империй, прошедших в свое время через тяжелое испытание – унизительное поражение, которое вывело их из числа великих держав. Речь о Франции и Германии.

В ходе наполеоновских войн Франция была полностью разгромлена. Победители установили такой политический порядок, при котором восстановление этой страны как великой державы было маловероятно. И впрямь Франция больше не устраивала Европе такой встряски, как при Наполеоне. Означает ли это, что французы вмиг перевоспитались, разлюбили империю, утратили агрессивность, расстались с мессианством и приступили к созидательному труду? Казалось бы, здравый смысл должен был настраивать их именно на это. Ведь наполеоновские войны нанесли стране страшный ущерб, выкосив целое поколение толковых людей, обреченных вместо труда тянуть солдатскую лямку.

Увы, здравый смысл не отличал постнаполеоновскую эпоху, как не отличает он эпоху постсоветскую. Бонапартисты составляли одну из влиятельных неформальных партий 1830–1840-х гг. Они стремились вернуть в том или ином виде «прекрасное романтическое прошлое». Бонапартисты упорно стремились к достижению цели и действительно достигли ее, когда французы отдали свои голоса после революции 1848 г. за президента Луи Бонапарта, который вскоре устроил переворот и стал императором Наполеоном III.

Режим малого Наполеона был на практике так же похож на режим Наполеона великого, как нынешняя путинская система похожа на сталинскую. Поддерживая нового императора, французы скорее стремились удовлетворить свою мечту о национальном величии, чем вернуть времена страшных, кровопролитных схваток со всей Европой. И когда мечта окончательно разошлась с реальностью, режим Наполеона III пал под ударами прусской армии, причем французы не проявили ни малейших признаков героизма, свойственного им в эпоху наполеоновских войн. Страна предпочла сытую буржуазную умеренность и больше не беспокоила мир своей пассионарностью.

В общем, Франция проходила довольно долгий путь расставания с имперским прошлым. Нынешнее представление о чуть ли не врожденной демократической культуре французов, свойственное многим интеллектуалам у нас в стране, – миф, не имеющий под собой серьезных оснований.

Похожим образом обстоит дело и с Германией, проявившей себя столетием позже французов, но наступившей почти на те же грабли. После поражения в Первой мировой войне немцы не приняли веймарской демократии, которую хотели утвердить прагматично мыслящие интеллектуалы. Немцы поддержали Гитлера и двинулись навстречу новой мировой бойне. В тот момент многим людям на Западе, наверное, казалось, что этот народ безнадежен, что он представляет собой свору агрессивных преступников, отвергающих цивилизацию и нагло, безосновательно твердящих о величии одной лишь немецкой культуры.

Германия после Первой мировой войны была унижена значительно сильнее, чем Франция после поражения при Ватерлоо. Поэтому, в частности, немецкий имперский синдром вылился еще и в агрессивный реваншизм. Гитлер в отличие от Наполеона III занялся не только символическим возрождением «великого прошлого» – он еще и повел войны за то, чтобы вернуть прошлое в геополитическом смысле. Катастрофические последствия национал-социализма при Гитлере существенно отличались на практике от сравнительно мирной реанимации наполеоновских идей при Луи Бонапарте, но в основе процессов лежали одни и те же проблемы, характерные как для Франции, так и для Германии.

Более того, немцы ведь и после поражения во Второй мировой войне отнюдь не сразу угомонились. Военное поколение вспоминало порой Гитлера добрым словом, несмотря на ту разруху, которую он после себя оставил, и лишь следующие поколения смогли осуществить денацификацию умов в полной мере. Так что распространенное у нас порой представление, будто бы гитлеризм был в истории Германии кратким, случайным эпизодом, не соответствует действительности.

У России сегодня свой постимперский путь. Наша тоска по великому прошлому не порождает, к счастью, таких катастрофических последствий, как германская. Но, к сожалению, способность вождя сплотить народ на базе старых идей не способствует такому экономическому развитию России Владимира Путина, которое во Франции имело место при Наполеоне III. Наша имперская тоска породила чисто русскую хандру, при которой ни на труд, ни на бой идти не хочется. Энтузиастов, желающих поднимать русский бизнес, у нас так же мало, как и фанатиков, стремившихся сражаться за Новороссию. «Подвиги» свершаются не в реальной жизни, а в речах профессиональных демагогов и в словах некоторых псевдонародных песен типа «Дядя Вова, мы с тобой». И на труд, и на бой мы смело идем лишь на словах.

Тем не менее в целом российский народ похож на немцев и французов прошлого. В основе имперского синдрома у всех лежит одна и та же травма. Подобные травмы не излечиваются быстро. Поэтому ошибочны всякие фантазии о том, что, если бы, мол, не тирания Путина, или ошибки Ельцина, или еще что-то мешающее развиваться, то мы бы уже построили современную демократию. Но столь же ошибочны представления об имперской уникальности русского народа, его неспособности модернизироваться и строить демократию современного типа.

Автор – профессор Европейского университета в Санкт-Петербурге