Теория игр и практики революции

На протяжении XX века Россия дважды проходила через потрясения, которые можно с полным правом назвать революциями. Сначала страна была сломана в 1917 г., после чего к концу 1920-х гг. была создана более или менее работоспособная государственная конструкция, просуществовавшая с небольшими изменениями до конца 1980-х гг., когда перестройка, начатая Михаилом Горбачевым, неожиданно для всех обернулась развалом Советского Союза и разрушением всего соцлагеря.

У обеих этих революций есть одна общая черта – их полная непредсказуемость. Легко задним числом находить предчувствия революций в письмах, книгах, мемуарах или произведениях искусства, но самым лучшим показателем будет классическая фраза Ленина, сказанная им за месяц до февральских событий в России: «Мы, старики, может быть, не доживем до решающих битв этой грядущей революции». Косвенно эту мысль подтверждает недавняя выставка в Государственной Третьяковской галерее «Некто 1917», собравшая множество произведений искусства, созданных в 1916–1917 гг., большинство из которых было весьма далеко от происходящих в стране событий. Но то же самое можно сказать и о кризисе 1991 г., когда поистине революционные изменения оказались неожиданными как для самой страны, так и для сторонних наблюдателей.

Другая особенность, которая роднит обе революции, – это резкий, в считанные месяцы, недели, а иногда и дни, слом буквально всех институтов государства. В 1917 г. моментально перестала действовать полиция, возникли проблемы с уборкой улиц, армейская дисциплина превратилась в бессмысленные погромы. Конечно, 1991 год был не столь суров по последствиям, но крупные города, как и в 1917 г., оказались на голодном пайке, предприятия перестали выплачивать зарплату, милиция, за исключением отдельных людей и подразделений, самоустранилась, а простые люди в огромной степени оказались предоставлены сами себе.

При этом и в 1917, и в 1991 г. национальные окраины империи очень быстро стали формировать собственные государства. Вся вроде бы успешная имперская национальная политика и весь провозглашенный советский интернационализм оказались разом бессильны даже на славянских окраинах страны.

Попытки объяснить столь резкий и стремительный распад государственности предпринимались много раз. Здесь и влияние внешнего фактора, которым конспирологи до сих пор успешно, как им кажется, объясняют развал страны в обоих случаях, здесь и падение жизненного уровня, которое, хоть и подтверждается статистикой, но все-таки не столь ужасающе, чтобы быть действительной и единственной причиной. При этом 1917 год в отличие от 1991 года объясняется хотя бы тяжелой войной. Однако Великая Отечественная и по длительности, и по лишениям, и по жертвам значительно превзошла Первую мировую, но не вызвала никаких серьезных изменений в стране.

Почему же в одних случаях институты оказались бессильны перед революционным разломом, а в других успешно противостояли более сильным воздействиям?

В 2005 г. Нобелевскую премию по экономике получили два экономиста – Роберт Ауманн и Томас Шеллинг, стоявшие у истоков современной теории игр, сейчас это обычная составляющая программы любого серьезного экономического факультета. Наиболее простой и популярный пример из теории игр – дилемма заключенного. Суть ее состоит в том, что два преступника, попавшись на разбое, пытаются получить срок поменьше, а следователь выбивает из них показания поодиночке. У каждого преступника есть выбор – признаться или нет. Но срок, который он в этом случае получит, зависит от того, какую стратегию выберет подельник. Если оба промолчат – срок будет низкий. Если признается один, то он получит снисхождение, тогда как другой сядет на всю катушку. Ну а если признаются оба, то срок будет не максимальный, но значительно выше, чем в случае игры в молчанку.

То есть если оба подельника промолчат, то каждый сядет на три года. Если один из них сознается, а другой нет, то первый получит год, а второй – 10. А если оба дадут признательные показания, то получат по восемь лет каждый. Естественно, что в этих условиях, не доверяя друг другу, оба преступника получат большие сроки – «воровскую солидарность» в таких условиях будет проявлять глупо. Игра будет предельно корыстной. Поскольку в любой ситуации предать выгоднее, чем сотрудничать, все рациональные игроки выберут предательство.

Но возвратимся теперь к нашим нобелевским лауреатам. Ауманн вывел следующий очень важный результат: при повторяющихся действиях эгоистичный краткосрочный выигрыш не является лучшим решением. Если оба преступника будут знать, что завтра они снова окажутся в одной упряжке, то действия свои они будут оценивать по-другому, склоняясь в пользу, может быть, более рискованного, но в долгосрочном периоде более действенного альтруизма.

Тот же самый принцип действует во многих ситуациях: когда соседи живут рядом бок о бок много лет и предполагают жить дальше, когда две страны выбирают степень реакции на действия друг друга, наконец, когда фирмы на рынке понимают, что им предстоит еще много лет конкурировать друг с другом, и договариваются не переманивать специалистов.

И вот теперь мы можем увидеть, что происходило с государственными институтами в период их быстрого слома. Не так много людей вокруг нас живет по принципу «за державу обидно». Большое количество выполняет свои обязанности рутинно, поскольку платят, жить на что-то надо, всегда так делали и т. п. Есть еще один вариант – потому что так выгоднее: выгоднее не воровать, а работать, выгоднее исполнять законы, чем их нарушать, выгоднее не плевать в колодец соседу. Это и есть тот самый альтруизм в бесконечно повторяющейся игре.

К чему в обоих случаях привел революционный слом государства? Прежде всего к смене правил игры. Для большинства людей это означало, что старые правила перестали действовать. Значит, бесконечно повторяющаяся игра, в которой выгоднее было соблюдать правила, закончилась. Перед игроками возникла краткосрочная игра, где альтруистические стратегии работали хуже.

Именно в этот момент на поверхность вылезли все те проблемы, которые государство тщательно маскировало: межнациональные конфликты, имущественное неравенство, бытовые склоки и многое другое. И хотя реальных бандитов, «революционеров», погромщиков или рэкетиров в 1917 г., как и 75 лет спустя, было не так много, их активная эгоистическая игра быстро разрушила институциональную среду.

Интересно, что в оба революционных периода болезни разрушения в большей степени оказались подвержены большие агломерации. Малые города и села, хоть и выживали с трудом, но долгое время сохраняли порядок. Что в 1920-е, что в 1990-е гг., разрушение в такие тихие уголки приходило с революционными эмиссарами из центра, приносившими свои новые порядки.

Почему же малые города оказались устойчивее к смуте? Стабильный порядок держался на том, что в местном масштабе все эти бесконечно повторяющиеся игры продолжались. Все люди жили в соседних домах, дети ходили в одну школу, многие работали на одном большом градообразующем предприятии. В этих условиях от войны удерживала обыденность традиционной жизни. И именно ее и разрушали пришлые экстремисты.

Попробуем сделать некоторые выводы. Любая революция будет так или иначе приводить к выплеску негативной энергии, сдерживаемой традиционно существующими институтами и многократно повторяемыми правилами игры, формирующими альтруистическое, или «честное», поведение. При этом уровень высвобождаемой агрессии будет зависеть от того, насколько сильны в обществе скрытые конфликты и противоречия. В 1917 г. их, судя по всему, было намного больше, чем в 1991 г.

При этом устойчивость общества зависит от того, насколько сильно оно пронизано продолжающимися долгосрочными играми.

Таким образом, единственный механизм, препятствующий негативному взрыву, сопровождающему любой революционный процесс, – это социальные связи в обществе. Чем теснее объединено общество, чем выше в нем уровень социального капитала, тем меньше риск революционной анархии. Даже безобидные кружки по интересам, социальные сети выпускников и дворовые спортивные команды способствуют росту социального капитала. И если революционная ситуация может возникнуть просто из-за длительного запаздывания с реформами, то ее отрицательную энергию во многом можно усмирить, просто объединяясь с другими людьми по самым разным поводам, не дожидаясь, пока в очередной раз страну накроет революционный выплеск.

Чем больше продолжающихся игр в отношениях между людьми удастся создать, тем легче общество перенесет любой социальный катаклизм, какие бы формы он ни принимал и как бы его впоследствии ни назвали. Именно в этом и состоит сила гражданского общества.

Автор – экономист