Андрей Рябов: Снова февраль 1917-го

В советские времена основополагающим для объяснения причин революционных катаклизмов, поразивших Россию в начале ХХ в., был введенный в политический оборот Владимиром Лениным тезис о нашей стране как об «узле противоречий». Имелось в виду одновременное обострение «рабочего» вопроса, борьбы крестьян за землю и усиление сепаратизма на национальных окраинах Российской империи.

Значительную роль в том, что этот узел породил социально-политический взрыв огромной силы, сыграло правительство тогдашней России: оно либо запаздывало с реагированием на обостряющиеся противоречия, либо вообще предпочитало их не замечать. В новые, посткоммунистические времена эта объяснительная схема была напрочь забыта, но вот бурные события последних нескольких месяцев в российской политике, сопровождавшие возникновение протестного движения, дают основания предполагать, что она вновь может оказаться востребованной, правда, для понимания уже других реалий.

Гражданская эмансипация

Итак, протестное движение вопреки прогнозам и чьим-то надеждам, что это не всерьез и не надолго, стало устойчивым фактором политической жизни. И возникло оно не в результате коварной игры каких-то таинственных внешних сил или же непомерных амбиций некоторых оппозиционных лидеров, якобы разжигающих уличные страсти ради удовлетворения собственного тщеславия. В новом протестном движении присутствует и пересекается сразу нескольких течений.

Одно из них, только набирающее силу и, может быть, поэтому не совсем заметное, ставит во главу социально-экономические требования. Социальные ожидания за докризисные годы власти разогрели основательно. Однако вот уже несколько лет подряд жизнь многих «простых» россиян не улучшается. Напротив, цены и тарифы растут, а с ними и алчность чиновников, глубоко уверовавших в то, что кризисы и «непопулярные реформы» – это не про них. Второе, активное и заметное течение – политическое. Его участников не устраивает отсутствие в российской политике реальной конкуренции, выборы с заранее известным результатом, фактическая несменяемость властей. И, наконец, третье, не имевшее аналогов в отечественной политической истории, течение. Трудно описать его каким-то одним термином. Это движение за человеческое достоинство, за эмансипацию человеческой личности, за ее право свободного самоопределения. Оно принципиально избегает политической и идеологической идентификации, но цементирует все остальные. Возможно, именно поэтому протестное движение в целом не может ни сформулировать общую политическую программу, ни выдвинуть единого лидера. Однако успех демократизации в России, если таковая состоится, будет в первую очередь зависеть именно от состоятельности этого «гражданско-эмансипационного» течения. Ведь современное и динамично развивающееся общество – это то, в котором личность или объединения личностей выступают в качестве партнера власти, а не только лишь объекта управления и манипуляций с ее стороны.

Строительство современного общества через рыночные реформы и сбалансированные бюджеты мы уже проходили. Равно как через разделение властей, многопартийные выборы и независимые от правительства СМИ. Прогресса достигли, но вот современного общества так и не создали. Застряли где-то на полпути. Все сделанное важно, но недостаточно без формирования современной свободной и ответственной личности. Возможно, возникновение «гражданско-эмансипационного» движения в современной России чем-то напоминает бурные молодежные протесты 1968 г. в США и во многих странах Западной Европы. Россия за всю свою многовековую историю еще не знала Реформации, ни духовной, ни светской. Менялись политические порядки, экономические формации, а личность в ней по-прежнему находилась в средневековой системе координат, в качестве крепостного – сначала у барина, а потом у государства. Даже бурная демократизация конца 80-х – начала 90-х гг. прошлого века так и не осуществила эту эмансипацию.

Может быть, поэтому сегодня в качестве одного из главных оппонентов «гражданско-эмансипационного» течения и выступает нереформированная Русская православная церковь, взявшая на себя функцию носителя и охранителя нормативных моделей поведения? Западный капитализм второй половины ХХ в. оказался весьма гибкой социальной системой, сумевшей абсорбировать многие идеи бунтарей 1968-го. Именно благодаря этому поглощению и синтезу в повседневной жизни мы получили жизненные стандарты современного общества, многие из которых не только укоренились на Западе, но и распространялись по всему миру.

Отказ от диалога

Однако в сегодняшней России иная ситуация. Российская власть и созданная ею политическая система не хочет не только поглощать что-либо инородное, но даже вступать с этим инородным в элементарный диалог. Возможно, считает, что протесты – это временное увлечение и, как все временное, пройдет. Возможно, искренне полагает, что в политической системе принципиально не должно быть самостоятельных акторов, не находящихся под ее контролем (отсюда, кстати, увлечение партиями-спойлерами и другими всевозможными симулякрами, имитирующими деятельность оппозиции, НПО). Однако в XXI в. это невозможно в принципе, поскольку в слишком уж сложном мире мы живем.

В итоге же складывается потенциально опасная структура политического взаимодействия. С одной стороны – протестное движение, не могущее в полном объеме стать политическим актором по причине своей неоднородности и доминирования «гражданско-эмансипационной» составляющей, в принципе дистанцирующейся от жесткой политической идентификации. С другой – власть, не желающая диалога и сама не замечающая, что начинает терять политическую субъектность. Ибо ставка исключительно на запреты и ограничения, даже если их введение объясняется ссылками на европейский опыт, да на мощь правоохранительных структур есть не что иное, как ослабление политического подхода и выдавливание его на социальную периферию.

Когда диалога нет, но есть противостояние, неизбежным драйвером политического процесса становится насилие, которое воспроизводится, потому что каждая из сторон через него как через единственный канал политического действия (поскольку другие не работают) начинает демонстрировать свою субъектность. В какой-то момент при неблагоприятном стечении обстоятельств подобное противостояние может привести к социальному взрыву и освобождению гигантской разрушительной социальной энергии. Ведь не надо забывать, что современная Россия – уже «узел противоречий», к тому же у нее нет концепции национально-государственного строительства (на словах мы строим «гражданскую нацию», а на деле через поощрение архаики вовсю создаем изолированные национальные эксклавы с собственным правовым и политическим порядком, точь-в-точь как в Российской империи). А устойчивых социальных и политических институтов, страхующих страну от падения в никуда, у нас так и не сложилось. При всей условности исторических аналогий что-то подобное Россия уже переживала в феврале 1917 г., к опыту которого так часто любят апеллировать разные официальные лица, забывая при этом отметить, что в значительной степени негибкость царской власти и близких к ней высших чиновников и привела тогда к национальной трагедии.