Ярослав Кузьминов: «Надо изыскать второй бюджет», - Ярослав Кузьминов, ректор Высшей школы экономики

– Изыскать можно в двух секторах. Первый сектор – это бизнес. Второй – государство. Бизнес сейчас стал более сенситивным по отношению к происходящему в стране. В этом смысле создание бизнес-школы «Сколково» для меня значимый сигнал: это не начальство заставило – это [председатель совета директоров «Тройки диалог»] Рубен Варданян сам придумал, долго с этой идеей носился. В принципе, думаю, Вышка может рассчитывать на получение части нужных ей денег за счет создания эндаументов [фондов целевого капитала для некоммерческих организаций, пополняемых за счет взносов благотворителей]. Мы только заложили эндаумент, сейчас его регистрируем, и есть договоренности о деньгах для него, относительно небольших, которые позволят его запустить. Но мне кажется, что эндаументы все-таки надо формировать не как реальный источник переворота в нашем образовании, а как воспитательную меру по отношению к отечественным корпорациям. Только сверху это дело стимулировать не надо, а то мотивацию у бизнеса совсем деформируем.

Ярослав Кузьминов руководит Высшей школой экономики с момента создания. Собственно, осенью 1992 года он её и создавал - вместе с будущим министром экономики Евгением Ясиным, которого тоже категорически не устраивало тогдашнее качество высшего экономического образования в России. Поэтому с самого начала лекции в «Вышке» читали люди, собственноручно реформировавшие экономику страны - вроде Анатолия Чубайса и Германа Грефа. Да и сами реформаторы регулярно обращаются в ВШЭ за консультациями. Сегодня ВШЭ зарабатывает на обучении и консалтинге десятки миллионов долларов в год, это едва ли не единственный вуз в России, где официальные зарплаты преподавателей в долларовом эквиваленте составляют несколько тысяч в месяц. Кузьминову этого мало - теперь он хочет войти в число ведущих университетов мира. Но признает, что своими силами эту задачу не решить.

– Как вы считаете, получат ли еще когда-нибудь российские ученые Нобелевскую премию по экономике? Что для этого нужно?

– Любое академическое признание, будь то публикация в известном журнале или Нобелевская премия, требует двух вещей: интеграции в мировое академическое сообщество и возможности вести полноценные научные исследования. Первая составляющая отсутствует в России процентов на 95. К сожалению, в прошлом десятилетии был принят очень мягкий сценарий профессионального вхождения России в открытый мир. Поэтому сегодня в лучшем случае 7–10% российских экономистов обладают профессиональными академическими навыками, которые обычны для экономистов западных. Очень мало, даже неожиданно мало! По сути, у нас в стране всего 500 экономистов могут вести исследовательскую работу на высоком уровне – и подавляющая часть этих кадров поглощена корпорациями. Так что в этом отношении прогноз неважный.

Но есть и хороший прогноз. Сейчас в мировой экономической науке на первый план выходят исследования институтов. Материал здесь только нарабатывается. И у экономистов России, как у других постсоциалистических стран – Китая, Восточной Европы, есть потенциальное преимущество: исследователям можно получить уникальный материал об институциональной динамике. Ведь реформы – это запланированные и наблюдаемые изменения институтов. Более того, у нас гораздо больше возможности интерпретации этих процессов, чем у внешнего наблюдателя. Вот в этом отношении у нас есть очень хорошие шансы на получение Нобелевки. Поэтому приобретает значение объем средств, которые страна готова инвестировать в фундаментальную экономическую науку, в первую очередь в получение данных.

– То есть заграница вам тут не поможет?

– Западные частные фонды в Вышку практически не приходили, поскольку у них изначально была установка – государственные организации не поддерживать. К тому же понятно: чтобы помочь развитию крупного университета с годовым бюджетом в $120 млн, нужны хоть сколько-нибудь сопоставимые средства. Таких грантов просто не бывает.

– Серьезный у вас бюджет, прямо как у солидной компании.

– Мы большой университет. Любой современный университет, по сути, представляет собой своего рода некоммерческий бизнес. В российской ситуации это дополняется статусом государственного учреждения и прямым финансированием из бюджета основной образовательной программы. Но – у кого больше, у кого меньше – значительная часть дохода получается на рынке. Высшая школа экономики работает на четырех рынках: бакалавриата и магистратуры, бизнес-образования, научных исследований и аналитики и дополнительного образования школьников. Мы зарабатываем на этих рынках 67% нашего бюджета, только 33% дает государство.

Из крупных университетов ВШЭ – один из немногих, кто не только покрывает большую часть своих расходов за счет собственных доходов, но имеет возможность инвестировать в свое развитие. Мы начинали как инновационный лидер на образовательном рынке и поддерживаем свое лидерство через рациональную капитализацию доходов.

– А Российская экономическая школа, которая создавалась одновременно с ВШЭ, разве не удачный в финансовом отношении проект?

– РЭШ – не бизнес. Вот они как раз всегда были донорским проектом. РЭШ только сейчас пытается делать первые шаги для зарабатывания денег. Но в том виде, как мы ее знаем и любим, РЭШ сложилась как результат устойчивой поддержки нескольких международных доноров. Однако масштабы РЭШ – это не больше 300 студентов и аспирантов. А у нас 15 000 студентов и аспирантов, плюс более 20 000 слушателей.

– За счет каких источников формируется ваша смета?

– Около 700 млн руб. ВШЭ получает от государства на оплату обучения бюджетных студентов и содержание зданий. Около 100 млн руб. – на фундаментальные исследования, 900 млн руб. – это доход от обучения платных студентов, 600 млн руб. приносят программы дополнительного образования, 500 млн – прикладные исследования, 100 млн – довузовская подготовка. У нас практически отсутствуют доходы от сдачи в аренду материальной базы – нам не хватает зданий для основной деятельности, и мы арендуем дополнительно – и от пожертвований третьих лиц. Так что Вышка наиболее близка к бизнес-модели: у нас отсутствуют доходы рентного характера, а доля связанного государственного финансирования не превышает трети бюджета.

– Знакомые бизнесмены, у которых дети учатся или планируют учиться в ВШЭ, говорят, что ваш вуз едва ли не единственный в Москве, где нет коррупции в процессе поступлении.

– Приятно, что о нас сложилось такое мнение. У нас действительно нет коррупции на входе – сумели технологически организовать такую систему, которая ее полностью исключила. В преподавательской среде это явление тоже не встречается. Но раз в два-три года приходится увольнять людей, которые, например, предлагают родителям студента частным образом решить проблему, которая у него возникла из-за учебы или поведения. В «Вышке» ведь учиться очень трудно – большие нагрузки, с которыми не все справляются. Ежегодно приходится отчислять до 10–12% студентов.

Коррупционным соблазнам у нас, как правило, подвержены административные работники – у них в отличие от преподавательского состава нет репутационных стимулов и возможностей дополнительных заработков внутри университета. Поскольку люди, склонные к таким поступкам, встречаются везде, единственный способ – сформировать здоровое профессиональное сообщество, которое в состоянии отторгать коррупцию.

– А сколько у вас зарабатывают преподаватели?

– В среднем – 60 000 руб. Напомню, в Вышке 1000 преподавателей и 400 научных сотрудников. Базовый контракт – условная $1000 в месяц – сложился у нас еще в 2002–2003 гг. Тогда это был серьезный отрыв от рынка. Как только мы начали зарабатывать – где-то в конце 1990-х, – мы решили инвестировать в основной капитал университета, в преподавателей. Отказались от соблазнов потратить средства разными альтернативными путями и постоянно повышали базовую ставку. В результате мы сумели собрать уникальные команды не только экономистов и менеджеров, но и юристов, социологов, психологов, математиков, собственно, что и формирует особую университетскую атмосферу. Им нравилось, что здесь можно не только рассчитывать на приличную зарплату, но и заработать дополнительно. У активных людей и тогда получалось по $3000–5000. А сейчас есть профессора, зарабатывающие здесь больше 300 000 руб. в месяц, причем это не единицы, а десятки людей.

Начиная с 2005 г. мы решили не увеличивать базовую зарплату, а создать условия для исследовательской работы. Потому что поняли: да, мы создали конкурентоспособное с западными университетами обучение. Но в отличие от западных университетов мы почти не ведем исследований. Ведем текущую аналитику вполне успешно, принимаем участие в разработке ряда реформ, в корпоративном консалтинге, но не признаны зарубежным академическим сообществом. Поэтому теперь мы ограничиваем повышение базовой зарплаты и быстро увеличиваем фонды для исследователей. Эти люди получают академические надбавки за публикации [в научных журналах], выигрывают гранты на внутренних конкурсах. Молодые ученые могут получить стартовый грант сроком на два года – по сути, вторую зарплату. Есть гранты «учитель – ученики», которые получает группа студентов во главе с преподавателем. За последние три года число людей, вовлеченных в научную деятельность, выросло вдвое, с 25% до 50% от общего числа преподавателей. А если вычесть из общего числа сотрудников преподавателей иностранных языков и других неакадемических дисциплин, получится, что 65%. Но этого все равно недостаточно для создания академической среды, способной выталкивать тех, кто ей не подходит. Пока мы этого не добились. Можно сказать, мы еще в середине пути.

– А почему вы называете бизнес ВШЭ некоммерческим? У вас не бывает прибыли?

– Мы государственное учреждение, формально прибыли у нас быть не должно. Но это в значительной части бизнес. В каждом секторе мы пытаемся работать на рынке, мы конкурируем, мы пытаемся достичь наиболее экономически эффективных контрактов с контрагентами, пытаемся захватить рыночную власть. Это, конечно, не предприятие по торговле помидорами – скорее инновационная корпорация.

Есть и существенное отличие – мы не делим прибыль между учредителями.

Вообще экономика университета для теоретика – очень интересная вещь. Есть формальный собственник – государство (другим оно и не может быть), а есть и реальные собственники. В российской вузовской действительности обычно встречаются два вида реальных собственников: либо коллектив университета – ядро ведущих профессоров и деканов, либо группа менеджеров, приближенных к ректору. ВШЭ изначально сформировалась по первой модели – группой единомышленников, не по мановению начальственной руки, а по желанию самих профессоров и научных сотрудников. Так случилось, что начальство проект одобрило. И мы все время ведем с начальством диалог, выступая не в роли слуг его, а как партнеры. Сообщество профессоров у нас всегда осознавало себя в качестве хозяев университета. По-другому, собственно, быть и не могло: с самого начала это было сильное сообщество независимых людей, которые самостоятельно принимают решения.

Тем не менее, насколько я могу судить, пока далеко не все преподаватели чувствуют себя собственниками университета – и ведут себя соответственно. Но эта проблема разрешима. Потому что ученые работают не только и не столько ради денег, сколько ради удовольствия и репутации. Увлекает не только результат, но и процесс. К тому же университет помимо этих стимулов предполагает огромную свободу распоряжения собой, которую вы почти нигде больше не найдете. Всё вместе я это называю академической премией. В любом государстве, где высшая школа не в упадке, профессора получают меньше, чем их коллеги в рыночном консалтинге, но не хотят туда уходить, потому что академической, репутационной премии придают большее значение. Возникает своего рода экономическое равновесие. Так вот, в России это равновесие страшно порушено, потому что подорваны академические стимулы. Если обозначить стратегию нашего развития одной фразой – мы пытаемся восстановить это равновесие.

– Как проект ВШЭ будет развиваться дальше?

– В том виде, в котором мы есть, мы достаточно эффективны. Ну, если нам передадут дополнительно учебные корпуса и общежития – и того и другого очень не хватает, – думаю, эффективность еще повысится. Но если мы хотим, чтобы ВШЭ как исследовательский университет конкурировала с MIT [Массачусетсским технологическим университетом], Стэнфордом, RAND, нам нужно целевым образом это финансировать. Во-первых, уровень вознаграждения. Мы конкурируем на двух рынках труда: менеджеров и бизнес-аналитиков в России и на международном академическом рынке. Сегодня средний заработок преподавателя ВШЭ – $2200. На фоне того, что происходит в большинстве российских вузов, – хорошо. Но, извините, в бизнесе, куда уходит 90% наших выпускников, средняя стартовая зарплата – уже больше $1500. А у выпускников магистратуры – $3000–4000. То есть бизнес забирает у нас лучшие кадры. Мы систематически теряем молодых преподавателей и научных сотрудников, которых у нас уводят на зарплаты в $5000–10 000.

Затем, ВШЭ вслед за РЭШ вышла на мировой рынок молодых докторов наук. Имеем сегодня 20 контрактов с коллегами, обладающими западными учеными степенями. У нас они получают от $3000 до $5000 в месяц. Но если мы хотим всерьез конкурировать в этом сегменте, нам надо обеспечивать ведущим профессорам те же $10 000, которые им заплатят наши соперники. Да и западным профессорам, если хотим их пригласить к себе работать, надо платить столько же. Об этом недавно президент Путин говорил на совещании с законодателями: российским университетам надо не только отдавать, но и привлекать лучших специалистов. Петровские реформы на том держались.

Второе. «Вышка» эффективно зарабатывает на трех своих рынках: основного образования, бизнес-образования и аналитики. Мы уже больше пяти лет являемся ценовыми лидерами. Но пределы интенсивного расширения за счет продажи услуг практически уже достигнуты. В 2007 г. мы приняли на каждого бюджетного студента одного контрактного. Переходить этот предел опасно для качества контингента. Ведь университет не только продает образовательные услуги – он приобретает таланты. Начиная с 2004 г. ГУ-ВШЭ реализует такую программу: мы даем тем, кто недобрал несколько баллов «на входе», большие скидки – до 70%, хороший студент может получить до $300 в качестве стипендии плюс еще столько же за работу в научно-учебных лабораториях. Если мы хотим удержать талант и воспитать его как «академика», нужно направлять дополнительные средства.

В общем, как сказал мне один коллега из западного вуза, входящего в пятерку ведущих в мире: «Старик, у вас замечательное заведение, и образование вы даете хорошее, но, извини, это пока не университет». А чтобы у нас был все-таки университет, «Вышке» надо фактически изыскать второй бюджет.

– И где вы его будете искать?

– Почему на эндаументы так мало надежд?

– Чтобы эндаумент оказывал ощутимое влияние, доход от его использования должен составлять 10–20% от размера бюджета [например, у Стэнфордского университета, по официальной отчетности, доход от использования эндаумента за 2007 финансовый год - $608,9 млн - «Ведомости»]. В нашем случае это минимум $15 млн. Но сам эндаумент, чтобы его не растрачивать, в этом случае должен составлять не меньше $300 млн. А я не ожидаю, что такого рода деньги в обозримом, пятилетнем, скажем, периоде могут быть собраны добровольно (сейчас, по данным ГУ-ВШЭ, частные пожертвования составляют лишь 2,5% ее бюджета. – «Ведомости»).

Второй путь – это ресурсы государства. В России благодаря группе заточенных на модернизацию страны политиков и менеджеров найден формат бюджетного финансирования инноваций – национальный проект по образованию. Его надо развивать дальше. Государство может на конкурсной основе отобрать группу университетов, которые сохранили научный потенциал и способны управлять своим развитием. Такие вузы – исследовательские университеты – должны получить долгосрочную поддержку. Во-первых, пусть государство доплачивает ведущим университетам за обучение магистров и аспирантов на уровне стоимости хорошего платного высшего образования – вузы обеспечат отбор лучших студентов. А во-вторых, такого же объема средства надо выделять на собственно науку, на длинные программы фундаментальных исследований. Сейчас 50 ведущих вузов получают на науку от силы 10–15% от своих образовательных бюджетов – остальным 950 и этого не дают. Уверен: с помощью этих двух мер задача превращения наших ведущих вузов в исследовательские университеты мирового уровня будет решена в относительно короткие сроки – за пять-семь лет.

Именно по такому пути пошел Китай в начале 1990-х, и сегодня их фундаментальная наука вполне конкурентоспособна. Китайцы уже вытеснили своими университетами наши из мировых рейтингов. Высоких мест не заняли, зато обосновались на наших.

– Выходит, экономисты коммунистического Китая способны составить конкуренцию западным?

– У китайских университетов очень сильна связь с университетами Западного побережья США, где много ученых китайского происхождения. Отсюда совместные статьи, совместные исследования. Как результат – высокий академический рейтинг. А идеологически определяемая экономическая наука там сохранялась до конца 1990-х. Сегодня ее уже практически не заметно.

– А как к вашим идеям относятся в правительстве?

– Мне кажется, наша позиция по крайней мере находит понимание. Правда, когда заходит речь о деньгах, мне сразу говорят: пойми, у нас же есть еще врачи и офицеры. Ну да, я понимаю. Но это же просто вопрос баланса. Если мы хотим думать о будущем, а тем более развивать инновационную экономику, в первую очередь надо вкладывать в университеты и исследовательские центры. Если нацелены на решение текущих проблем – тогда можно еще подождать, конечно.

– Как в вашей семье восприняли назначение Эльвиры Набиуллиной министром экономического развития? Это как-то изменило вашу жизнь?

– [Восприняли] со скорбью. (Улыбается.) А если серьезно, то никак не изменило.

– Как вы оцениваете перспективы российской экономики в ближайшие годы? Согласны ли с тем, что «окно возможностей», открытое последние семь лет, не было использовано властью?

– Рост нашей экономики продолжится, но темпы его будут затухать. Это связано с двумя обстоятельствами: отказом от проведения фундаментальных реформ бюджетного сектора (а они были возможны в середине десятилетия) и запаздыванием инвестиций в кадровую и транспортную инфраструктуру. В результате в экономике сохраняется огромное количество низкопроизводительных работников и малоэффективных предприятий. Первые закрепились в бюджетной сфере, вторые – на региональных рынках, куда конкуренты не могут прийти из-за слабости инфраструктуры. Наша производительность труда неприемлемо низкая, а зарплата растет быстрее, чем прибыль.

Да, я считаю, что многие возможности не были использованы. Ну что ж, надо продолжать их изыскивать. Худеть, чтобы протиснуться в это окно, даже если оно по размерам приближается к форточке. А что еще прикажете делать – покрываться холодным потом, совершать харакири? Окно возможностей есть всегда, и всякий раз, оглядываясь назад, мы обнаружим, что использовали его не до конца.

Если же говорить о перспективах, то в ближайшие годы в первую очередь, на мой взгляд, предстоит сформировать эффективную внешнеэкономическую политику – практически заново. Россия сегодня больше, чем другие развитые страны, включена в мировой рынок, мы его часть и ощущаем это и на потребительском, и на инвестиционном рынке. Недавний скачок инфляции – прямое следствие ценового всплеска на мировом рынке сельскохозяйственной продукции. И в этой ситуации надо уметь себя вести так, как ведут себя на мировом рынке наши более опытные партнеры. Не существует никакой свободной конкуренции на мировом товарном рынке, на рынке прямых инвестиций, это либеральная иллюзия. Всегда конкуренция там поддерживается политическими действиями государств или их коалиций. Любой сектор возьмите, от авиационной техники до газораспределительных сетей. В этом отношении считаю правильным выстраивать концентрацию национальных ресурсов там, где у нас есть шанс взять какую-то долю мирового рынка. Как в судостроении, где у нас сохранился потенциал и есть неудовлетворенный спрос. Если государство не направит в этот сектор ресурсы – и финансовые, и организационные, это место просто быстро займут.

– Вы что же, сторонник госкорпораций?

– Наверное, можно найти более современные формы организации такого бизнеса. Обеспечивающие большую прозрачность и привлечение современных управленческих и производственных технологий. Но государственное участие, государственное присутствие в любом случае было бы решающим.

– Как вы расцениваете итоги административной реформы?

– Это, конечно же, неудача. Вспоминаю сейчас первый доклад, подготовленный ВШЭ и ЦСР в 2000 г. Какие там были ключевые посылы? Первое – эффективный контракт с чиновниками. Реализовано половинчато, очередей из желающих занять должности на госслужбе не возникло. Ситуацию смягчили, но структурных изменений, перестройки мотивации чиновничества достигнуть не удалось. Второе – разделение ответственности в структуре ведомств. Мы предлагали выделить из министерств агентства фактически на правах хозрасчетных организаций. А вместо этого получили младшие министерства, у которых отняли целеполагание, а дали делить деньги... Третий элемент – административные регламенты. Здесь вроде бы ситуация лучше, комиссия [вице-премьера Сергея] Нарышкина [по административной реформе] именно над ними сейчас и работает. Но это не тот уровень регламентации, который сегодня возможен. Задумывалось, что на другом конце регламента будет стандарт государственной услуги для клиентов государства. В оптимальной форме это электронный административный регламент, который рутинные действия выделяет и автоматизирует. Все же понимают, что именно на рутинных действиях – затягивании дела, откладывании и на закрытости, плюс на неопределенности процессов принятия решений – лежит вся неэффективность системы госуправления и вся коррупция. Да, это была бы дорогая затея – на нее потребовалось бы лет 10 и миллиарды долларов. Вместо этого решили сделать административные регламенты бумажными и дешевыми, практически не используя наработанный бизнесом опыт оптимизации деловых процессов. В результате получаем просто детальное описание предписанных действий. Считаю, что регламенты самое полезное, что получилось в этой реформе: даже простое описание процедур делает работу чиновника гораздо более прозрачной. Но, извините, такого рода регламенты в Германии были еще в конце XIX в.

– А в чем причина неудачи с административной реформой?

– Думаю, в том, что решение о проведении реформы принималось в закрытом режиме, руководство не получало обратной связи от общества и не рассчитывало на нее.

Я бы не стал сейчас ломать все, что получилось. Разве что с агентствами надо что-то делать: либо в состав министерств возвращать, либо систему стимулов менять, замещать чиновников менеджерами. Сейчас, когда, по официальной информации, значительная часть поручений президента не исполняется, куда уж дальше-то? О какой вертикали власти можно вести речь? Мы имеем пустую форму концентрации власти. Она подходит для борьбы с чем-то, но не для систематической работы.

– Ваша диссертация в середине 1980-х была посвящена общинным экономическим отношениям. На эту тему, наверное, идеологические табу советской науки не распространялись?

– Верно. Маркс там, правда, фигурировал, но его как ученого я уважал, к тому же у него эта тема была сильно проработана. Но это была абсолютно свободная тема, никто меня не тормозил, и я без проблем читал западную экономическую и социологическую литературу. Что такое община? Одна из трех возможных форм существования экономических отношений людей. Форма обмена, в которой у всех производителей одинаковые возможности. Не равные, а просто одинаковые. Объединяет же их необходимость взаимного страхования перед лицом рисков, с которыми они сталкиваются. В общине, будь то первобытная или крестьянская, роль такого риска выполняла природа. Но такого рода «демпфирующие риски» экономические отношения существуют везде и до сих пор воспроизводятся во многих обществах, включая рыночные. Причем общинные отношения образуют гораздо больший объем экономического обмена, чем товарные. Я до сих пор с удовольствием читаю лекции по этой теме.

Община – очень поучительный экономический институт. На его примере видно, что примат общественного интереса над личным, отрицание суверенности собственности, подравнивание под одну гребенку, с одной стороны, и жизнь ради других, готовность делиться последним, альтруизм – это не проявления «внеэкономического плохого» и «внеэкономического хорошего». Они имеют такие же прочные корни в экономике, как рациональность и индивидуализм. Да, эти корни глубоко в нашей истории. Но они то и дело выползают на поверхность современной жизни. В виде дружеских, семейных, родственных связей. В виде благотворительности.

Россия имеет, наверное, одни из самых прочных институтов постобщинного типа. И освоение россиянами рыночных институтов, индивидуализма, суверенности личности идет часто в форме отрицания, отбрасывания старых ценностей. Считаю, мы должны учить наших детей лучшему, что накоплено культурой. Главное – воспитать чувство свободы, умение выбирать, уважение к чужой собственности и чужому мнению. И сострадание, умение сочувствовать. И делать подарки. И делиться.