Джо Викери: «Мы в Sotheby’s стараемся обходиться без идеологии»

Если британский Sotheby’s сегодня самый большой в мире аукционный дом, то Джо Викери, которая в течение полутора десятилетий возглавляла его отделение в России, а теперь стоит во главе всего русского направления, – главный в Sotheby’s эксперт по русскому искусству.

Именно Викери в свое время вывела наших художников на международную арену, она руководила всеми знаковыми торгами русского искусства последних десятилетий, будь то продажа коллекции Ростроповича и Вишневской, собрания Фаберже великой княгини Марии Павловны и великого князя Владимира или частной коллекции работ Александра Бенуа. Миллионные цены на классиков русского авангарда – того же Ларионова или Фалька, как и проведение в Лондоне в 2007-м выставки современного русского искусства – тоже заслуга Викери, которая в 2012-м выпустила книгу Frozen Dreams, Contemporary Art from Russia («Замороженные мечты. Современное искусство из России»), а теперь пишет новую, посвященную российскому современному искусству 1991–2021 гг.

После декабрьских русских торгов Sotheby’s Джо вспоминает, как трансформировалось на ее памяти отношение к русским художникам в мире, и делится впечатлениями о российской жизни, менявшейся у нее на глазах. По первому образованию Викери – славистка, интервью она дает по-русски.

Картина как охотничий трофей

– Она была впервые продана на Sotheby’s в 1983 г., тогдашний покупатель и есть нынешний продавец. До этого была в собрании Георгия Костаки, который ее приобрел у дочери Ивана Клюна Серафимы. Уезжая из России в 1977 г., он взял эту вещь с собой. Вы знаете, что ему разрешили какие-то работы взять.

– Да, я видела выставку его коллекции в Москве в 2014 г. и была в замечательном музее в Салониках, созданном на основе его собрания. Имя Георгия Костаки имеет сегодня огромный резонанс в мире – он открыл, а затем спас искусство русского авангарда. И он любил Клюна – существует фотография «Сферического супрематизма», висящего на стене в квартире Костаки.

– Видите ли, тут надо объяснить, что существует рынок «трофейных» работ. Мне не очень нравится слово «трофейный» – в английском и русском языках оно имеет немного разные значения.

– Да, самый ценный лот. Конечно, на нынешних торгах он, как мы говорим, head and shoulders – на голову выше всех. По этой работе хорошо видно, насколько русские художники начала XX в., создавая современное искусство, опережали всех.

– Ларионов жил и работал в Париже, как многие эмигранты, а Клюн жил в СССР, в 1943 г. умер, все его наследие оказалось в одном месте, поэтому за рубежом его не так знают. Но это не просто Клюн, это работа лучшего его периода. Я была в Новой Третьяковке на выставке «Музей живописной культуры. Список № 1», где обнаружила пару работ Клюна 1916 г. Глядя на них, я вдруг отчетливо поняла, насколько он тогда находился под влиянием Малевича. Пять лет спустя он освободился от этого влияния, и, кстати, Малевич очень его критиковал. А здесь мы видим работу Клюна, уже нашедшего свой путь, его титульную вещь.

– Лебедев – один из моих любимых художников как график, и эта работа – большая редкость: на аукционах он почти не появляется. Знаете, бывает искусство, в которое можно влюбиться. Например, мне очень нравится ранний пейзаж Михаила Ларионова, написанный в импрессионистской манере. Я бы повесила этот пейзаж дома над камином.

– Мы с мужем собираем кубинское искусство. И оно нас окружает. Эта история, кстати, восходит к Илье Кабакову. Шесть лет назад мы впервые попали на Кубу. А я слышала, что у Кабаковых был там проект – «Корабль толерантности», позвонила Эмилии, и она дала хороший контакт. Оказалось, в Гаване существует отделение Ludwig Foundation – последнее, созданное Петером Людвигом за два года до смерти. Мы нашли это место и влюбились в него уже потому, что там нас угостили самым вкусным мохито в Гаване. И там висело очень интересное искусство – живопись, рисунки, фотография. Скульптура хорошая. И вот мы смотрим своим немножко «алкоголическим» – под влиянием мохито – взглядом на эти вещи, спрашиваем, как увидеть авторов, и выясняется, что назавтра у них запланирована экскурсия для американцев. Есть, оказывается, организованные группы из Северной Америки, которые приезжают на Кубу. Нас пригласили, и там мы встретились с художниками.

– Да, мы купили у замечательного художника большую работу – графику, но на холсте. Когда покупаешь искусство, это обычно долгий процесс, который сопровождается разговорами. Мы сидели, разговаривали, иоказалось, что он очень много знал о русском искусстве – Репине, Серове. Я была потрясена! Если вы в Великобритании спросите о русских художниках, может быть, кто-то вспомнит фамилию Малевича. Но это все.

– Естественно. В итоге сейчас мы летаем на Кубу каждый год, у нас там много друзей, были уже на двух биеннале в Гаване и стали покупать работы кубинских художников.

– Есть, конечно, – то, что я раньше покупала, еще сама. Бенуа, Яковлев. Но когда я была одна, мне не очень хотелось собирать искусство. А сейчас мы пишем историю нашей коллекции вместе.

– Нет, но он любит его и настолько хорошо чувствует, что иногда открывает мне глаза на какие-то вещи. Когда он впервые попал один в Третьяковку – я была на встрече, – его совершенно покорил Врубель. К тому моменту у меня за плечами было 20 лет работы с русским искусством, мне казалось, что я его слишком хорошо знаю, но на Врубеля после этого посмотрела заново.

В русское искусство через русскую жизнь

– В 1998 г. – как представитель Sotheby’s. А вообще в первый раз – в 1991 г. как студентка-славистка. Через месяц после путча.

– Мой интерес к России, к русскому языку связан с большими изменениями, происшедшими в конце 1980-х. В Британии Россия все время мелькала в новостях. Понятно было, что что-то важное происходит. Я стала интересоваться, где есть возможность учить русский язык, изучать русскую историю. На собеседовании в университете, в Эдинбурге, спросили, знаю ли я какие-то русские слова, а я знала только два – «гласность» и «перестройка». Только в конце учебы, поняв, что хочу заниматься искусством, я стала интересоваться русской культурой.

– Действительно, у людей не было денег, но они готовы были поделиться всем, что было. Это меня трогало больше всего. Тогда почти не было ресторанов, можно было поесть в гостинице, а можно – пойти в гости на ужин: прекрасно, уютно и вкусно. Все как-то доставали еду, советское шампанское было на столах. Я не могу этого забыть. Этого не существует больше, и жаль, что молодые люди в России мало знают об этом времени.

– Да. И считаю большой удачей, что пошла по этому пути. А весной 1998 г. я приехала в Москву с Питером Баткиным (легендарный директор Sotheby’s Питер Баткин (1953–2018) руководил аукционным домом до 2000 г. – «Ведомости») – Владимир Енишерлов, главный редактор журнала «Наше наследие», устроил презентацию топ-лотов июньского аукциона. Я была не просто младшим сотрудником – я работала всего полгода, ничего незнала и уже должна была представлять журналистам искусство, которое мы собирались продавать в Лондоне. А здесь уже начали появляться богатые люди, которые стали покупать искусство, – до этого все покупатели Sotheby’s 1990-х гг. жили на Западе. Получилось, что, попав в Россию в 1998 г. в качестве очень молодого, только-только начинающего эксперта, я оказалась сразу в эпицентре событий. Но тогда никто не знал, как они будут развиваться и какие изменения ждут всех нас впереди.

– Конечно, покупали иностранцы. Но аукцион 1988 г. – это была акция, выросшая из перестройки и гласности, из политической ситуации, эйфории тех лет. Мода на Россию длилась пару лет, многие среди тех, кто покупал это искусство, не имели никакого отношения к этой стране, просто им понравилась идея, что в Москве устраивается аукцион. Они ничего не знали про художников. И приехали специально. Меня удивляет, насколько тот аукцион стал легендой. Помню, я приехала в Россию в 2000 г. – миллениум, передачи по телевидению, посвященные каким-то самым значимым событиям XX в. в России, и вдруг упоминается наш аукцион. Я поняла тогда, насколько эмоционально затронуло людей в культурном мире это событие, насколько это был важный социальный момент.

Наследники противостояния

– Это долгий разговор. И начинать его надо с того, что цены на международном рынке современного искусства вообще очень растут. Мы наблюдаем астрономический рост в течение последних 15 лет. Было время, когда импрессионисты стоили намного дороже современного искусства – десятки миллионов долларов, но ситуация поменялась. Это заслуга коллекционеров в США и Западной Европе – американцы, естественно, покупают своеискусство, его поддерживают галереи, и несколько десятилетий развитие происходило таким образом. У российского искусства другая судьба – была и есть. Я надеюсь, все еще впереди.

– Не могу сказать, что будет происходить здесь, – в каждой стране у искусства свой путь, но если говорить о нынешних вкусах... Позавчера я была в Третьяковской галерее, и там две совершенно потрясающие выставки – Поленова и уже упомянутый выше проект, посвященный Музею живописной культуры, смотреть который я побежала первым делом, потому что это настоящее открытие. Музей современного искусства (МоМА) в Нью-Йорке возник только в 1929 г. – тогда, когда Музей живописной культуры уже перестал существовать. Интересно, кстати, что Альфред Барр, создатель и первый директор МоМА, который был тогда совсем молодым – ему исполнилось 27 лет, – успел к этому моменту побывать в России. Московский музей на него повлиял. Конечно, трагедия, что в России авангард был запрещен, но вот к чему я это рассказываю: на выставке про Музей живописной культуры пустые залы. На Поленове – толпы.

– Но есть разные типы красоты. Надо понимать, что современное искусство может быть сложнее. Оно по-английски более challenging – бросает вызов. Поленов – замечательный художник, но то, чем занимались в России в начале XX в., – это удивительно, даже век спустя это непросто понять. Причем все радикальные явления в искусстве начала XX в. были очень короткими, но столько в них вложено новых идей! Я считаю, что на культурном уровне перед Россией сейчас стоит важная задача – понять, что случилось 100 лет назад. Если ты понимаешь, в чем суть «Черного квадрата», ты готов смотреть современное искусство.

– Может быть, тем более что мы сейчас говорим о современном искусстве, созданном век назад. Но в нем есть корни того, что делается сегодня. И чтобы оценить сегодняшнее искусство, надо понять, что было тогда. Моя любовь к современному искусству началась как раз с Кандинского. Такая ирония судьбы – я стала изучать его в Университете Дарема на курсе по немецкому экспрессионизму. Кандинский трогал меня больше всех, он открыл мне глаза на возможности искусства. И я вам скажу, что не только в Советской России, но и в Америке было противостояние абстрактного искусства и реализма. Это была долгая ожесточенная борьба, и, конечно, изначально в ней была политическая подоплека. В Америке поддержали беспредметное искусство, видя в нем проявление свободы и объяснение жизни. А мы являемся наследниками этого противостояния. Про себя язнаю, что через абстрактный, авангардный XX век я, может быть, только лет 10 назад пришла к реализму. Беспредметное искусство волнует меня больше.

– Да. И если смотреть на аукционы русского искусства Sotheby’s, что мне нравится в них (и чего раньше небыло) – там теперь продается все. Есть современное, есть старое, есть реалистическая школа XIX и XX вв. Посмотришь на наши каталоги и подумаешь: все вместе, как на рынке. Но ведь это и есть художественный рынок. Мне нравится, что мы стараемся обходиться без идеологии. И это очень отличается от старых времен, когда на Sotheby’s продавалось только то, что было создано в России до 1933 г.

– Только в нулевые годы. Я познакомилась с Сергеем Есаяном – художником, жившим в Париже. Он, к сожалению, умер. И он открыл мне глаза на нонконформистов. Многих знал лично, рассказывал об их судьбах, и мы вместе стали думать, как бы поставить работы нонконформистов на русские торги в Лондоне. В середине нулевых годов я начала это делать – сначала был не очень большой успех, но к концу нулевых выяснилось, что в России уже сформировался круг новых коллекционеров, которые стали покупать как нонконформистов, так и официальное искусство того времени.

– В середине нулевых – в большинстве своем – не выше $20 000, хотя были и исключения.

– В марте этого года мы продали его работу 1980-х гг. почти за $1 млн – живопись из серии «Праздник». Причем продали западному коллекционеру. Но я даже боюсь называть его нонконформистом. Сегодня он знаменитый, международного уровня, дорогой современный художник. И конечно, он самый дорогой русский художник.

– Эрик Булатов, Комар & Меламид. Если посмотреть, например, на рынок латиноамериканского искусства, то уже в 1970-х в Нью-Йорке состоялся первый посвященный ему аукцион. Но прошло 40 лет, и, как итог, последние пару лет латиноамериканских художников выставляют и Sotheby’s, и другие аукционные дома, но уже на международных торгах современного искусства. Я много думаю о том, например, почему невозможно построить единый рынок современного искусства, созданного в странах бывшего СССР. Все-таки начиная с оттепели есть общая история. И касается это прежде всего художников андеграунда. Сегодня и в России, и в странах Восточной Европы есть общее наследие, но соединить его оказалось невозможно – это очень сложно политически. Исходя из собственного опыта, могу сказать, что людям тяжело взаимодействовать друг с другом, участвовать в общих аукционах, они не готовы.

– Я считаю, что для этого должна быть решена другая задача – и решена галеристами: раскрутить это искусство, заниматься его популяризацией, продвижением как в России, так и за ее пределами, на тех же ярмарках. Задача галерей – помочь художнику развиваться дальше. Это очень тонкое и личное дело, но это не дело аукционных домов. Я приведу в пример проекты, которые мы организовали пять лет назад в Лондоне, – не аукционы, а выставки-продажи искусства, созданного на Кавказе и в Средней Азии. Мы хотели таким образом вывести его на международный рынок – этот инструмент работает даже эффективнее, чем аукцион.

Музей vs. коллекционер

– Уже нет – начало XX в. стоит больше. Если речь идет о работе кого-то из главных авангардистов, нетрудно представить цену в $5 млн. Цены на Айвазовского никогда не доходили до такого уровня.

– Главный ущерб от этой истории состоит в том, что она может трагично сказаться на репутации художников, подделки под которых там оказались. Потому что подделки передают фальшивые впечатления от ихтворчества. Профессионал поймет, что это фальшивка, но для большинства это не очевидно. Вы привели показательный пример с Гентом, но много и других примеров. На втором месте по уровню ущерба – рынок. У коллекционеров меньше доверия к искусству этого периода, они боятся покупать.

– Думаю, да, для специалистов это постоянная проблема.

– Хороший вопрос. И сложно на него ответить. Понятно, что я смотрю, что происходит с произведением в настоящем времени, но думаю и о будущем.

– Самый банальный ответ – вспомним Щукина, Морозова. Это были частные коллекционеры.

– Но я не думаю, что всем было легко туда попасть. А сейчас их коллекции, попавшие в музеи, притягивают туристов со всего мира. Трудно сказать, что лучше – попадет Клюн в музей или к коллекционеру.

– Поэтому у меня к этой теме открытое отношение. Есть, кстати, актуальный пример: в декабре на Sotheby’s продавался письменный стол из дворца Строгановых. И мне нравилась мысль, что стол из дворца Строгановых может попасть в Русский музей, который располагается в этом дворце. Мне приятно было об этом думать, хотя тут я противоречила сама себе. Но стол купил один молодой европейский коллекционер.

– И дают на выставки, и существуют разные причины, по которым коллекционеры вынуждены расставаться с работой. Стоит заметить – это банальная правда, но это правда, – что никто не владеет искусством навсегда. Коллекционер – хранитель искусства. Это очень правильное слово, которое точно объясняет смысл коллекционирования. Искусство объединяет нас через столетия. Мы как аукционисты чувствуем это, видя, как искусство проходит через наши руки.

– Конечно. В Нью-Йорке в 2004 г., когда на аукцион была выставлена коллекция яиц Фаберже, собранная Малкольмом Форбсом (ее целиком, не дожидаясь торгов, купил Виктор Вексельберг. – «Ведомости»), я сидела в одном из кабинетов в белых перчатках, передо мной стояла открытая шкатулка, в которой «сидело» коронационное яйцо, и чувствовала связь времен. Через этот предмет.