Директор Политехнического музея: «Первый шаг в Политех человек должен сделать сам»

Реконструкция Политехнического музея – один из самых амбициозных культурных проектов и одна из самых важных культурных историй последних лет: устаревшая советская институция должна стать современной по самым строгим мировым меркам. Бюджет реконструкции начинался с 9,8 млрд руб., но окончательная сумма достигла уже 13,4 млрд.

Нельзя не заметить, что нынешнему изоляционистскому настроению российской власти концепция нового музея не слишком соответствует – он должен быть очень открытым, он делается по западным советам, он должен включаться в международный контекст – и тем не менее заканчивается реконструкция Политехнического благополучно и даже есть нетерпеливое ожидание: как будет?

А начинался Политехнический музей в 1872 г. с грандиозной Политехнической выставки – во временных павильонах; как было сказано в программках, «в Кремле и около него под умолкнувшими бойницами древней защиты выставились произведения труда». Площадь экспозиции составила 20 га: по берегу Москвы-реки вдоль Кремлевской стены, весь Александровский сад и еще Манеж, достижениями хвастались около 10 000 российских производителей и почти 2000 иностранцев. Выставка имела необыкновенный успех – ее посетило свыше 700 000 человек. И организатор выставки – Императорское общество любителей естествознания, антропологии и этнографии, которое вообще-то носилось с идеей организовать музей для научного просвещения россиян, стало просить места для постоянного Музея прикладных знаний.

Землю выделила Московская городская дума – на месте Толкучего рынка, под стеной Китай-города – она была как раз там, где нынешняя Новая площадь. Александр Третий велел выделить деньги на строительство: просили 1,5 млн руб., получили втрое меньше. Императорское общество хотело, чтобы было и большое здание, и павильоны, но денег не хватило. Проектирование большого здания поделили – внутреннюю планировку сделал инженер Николай Шохин, председатель Московского архитектурного общества, на фасады же был объявлен конкурс. Участвовали известные архитекторы: Петр Кампиони, много строивший в Москве, Иосиф Каминский, директор Парижской архитектурной школы Эмиль Трела. Некоторые проекты были представлены с девизами: «С маху», «Глобус», «Якорь», «Не богато ли?». Лучшим признали как раз «Не богато ли?» петербуржца Иеронима Китнера.

Весной 1875 г. чертежи показали великому князю Константину Николаевичу, попечителю. Он выразил сожаление, что фасад выполнен во французском стиле, а не в русском, и предложил отдать проектирование придворному архитектору, швейцарцу по рождению Ипполиту Монигетти. Был назначен новый конкурс – с условием, что здание должно быть в русском стиле. Проекты были представлены великому князю – тот выбрал Монигетти. Правда, и его проект воплощен не был – следить за строительством Монигетти не смог, оно сильно затянулось и все время страдало от недостатка средств.

В XXI в. история не повторилась, обошлось и без изменений в проекте, и без русского стиля, но со сроками, как и 145 лет назад, вышла задержка.

– Не знаю, откуда информация про 2016-й, но, действительно, когда мы начинали реконструкцию, то планировали открываться весной 2018 г. Эти даты фигурировали еще до постановления правительства, когда мы только планировали конкурс на концепцию музея. Но, как мы потом поняли, реставрация и вообще любое внедрение в существующий организм – это история с огромным количеством сюрпризов. Мы недавно обсуждали со строителями, что в мире нет больших реставрационных проектов, которые длились бы меньше 10 лет, их просто не существует в природе. И, видимо, 9–10 лет – это как девять месяцев, которые нужны, чтобы выносить ребенка.

Не думаю, что если бы мы делали все совсем правильно – сначала бы выехали из здания, потом исследовали его два года, все выяснили, потом спроектировали и начали бы строить, – то получилось бы быстрее. Нет, примерно те же сроки и были бы. Когда мы проектировали здание, мы оставались здесь, потом выехали, потом начали исследовать, выяснили что-то, потом дообследовали, выяснили еще часть. Поэтому то, что работа заняла больше времени, процесс, наверное, объективный. И, как в любом сложном процессе, в котором много экзотики, ты не всегда знаешь, какой путь самый эффективный.

Например, в первоначальном плане было заложено инженерное решение – углубить основное оборудование под землю, но позже выяснилось, что для труб и иных коммуникаций просто нет места. Не хватало места и для тех машин, которые нужны по современным технологиям. И мы вырыли еще два этажа вниз.

Безусловно, человеческий фактор тоже сыграл роль. И с третьей стороны, конечно, сказалось наше постсоветское: ага, а давайте мы сейчас пятилетку за три года, мы ведь справимся прямо завтра. Но сейчас я абсолютно уверенно могу сказать, что к концу 2020 г. мы откроемся.

– Сразу полностью. Кстати, это еще один важный момент, почему мы задержались. Когда мы начинали, то планировали сделать поэтапное открытие. Идея была сделать здание и частично открыть публичное пространство большой аудитории, временные выставки. А остальное доделывать по ходу, и еще через полгода или год открыть всё. Так не получается, и это уже объективная реальность, к сожалению. Не получается по технологии, потому что инженерия сложная, и она теперь вся единый организм, включая то, что будет обслуживать музейные функциональные пространства. Делить теперь на этапы нет никакого смысла. С этой весны инженеры, которые занимаются выставочными проектами и пространством, и строители будут работать вместе.

– Нет-нет, это не совсем так устроено. Здание государственное, но реконструкцию ведет строительная компания, у нее свой большой штат проектировщиков, которые сопровождают стройку рабочей и строительной документацией, это очень профессиональные ребята. Инженеры, конструкторы, много-много-много разных умов, которые работают над этим сложным проектом.

– Наши тоже подрядчики, которые работают уже на выставочных проектах. У выставочных проектов своя большая специфика, там тоже работают и архитекторы, и инженеры, и проектировщики, но они делают свою работу: не столько с пространствами и зданием, сколько с конкретными объектами, с пользовательским опытом, с тонкими настройками, с софтом, программированием, мультимедиа и т. д.

– Приходило и до сих пор приходит. Но смотрите: мы перенесли сроки один раз. Один раз испытали все муки и тяжесть признания того, что не получается, что мы ошиблись. Не было такого, что мы здесь чуть-чуть сдвигаемся на два месяца, потом еще чуть-чуть на два, еще на три и т. д. Один раз приняли решение, серьезное и мучительное: сделали много разных расчетов-перерасчетов, сходили в государственную экспертизу, проконсультировались с чиновниками и экспертами. Поэтому новый срок появился довольно осмысленно.

– Последовали, конечно, как же без них... Как говорится, после любой истории нужно обязательно наказать невиновных и поощрить непричастных. Вот это ровно та самая история. Конечно, были кары: команда, которая управляла процессом проектирования, полностью сменилась, подрядчик сменил владельца. Но это хорошие изменения, потому что частный подрядчик и подрядчик, который принадлежит государственной большой компании с огромной подушкой ресурсов, денег, административного сопровождения, – это разный статус и строительства, и принятия решений. Я думаю, когда ты принимаешь решение всерьез, один раз признаешь, что не прав, но всерьез и по-настоящему, то дальше все выстраивается и ты уже совершенно по-другому учишься нести ответственность за эти слова.

– Вы когда-нибудь делали ремонт? Я думаю, все, кто делал ремонт, понимают, что ни один ремонт не укладывается ни в сроки, ни в деньги. Так просто не бывает.

– Здесь все чуть более прозаично и прозрачно, чем, например, в строительных сроках и решениях. Как говорит общественное мнение? Вот вы сначала попросили 7 млрд, а теперь вам нужно 11 млрд (я сейчас называю реальные цифры) – что это такое? Наверняка просто своровали... На самом деле процесс устроен немного иначе. Первоначально в бюджете было 9,8 млрд руб., а стало 13,4 млрд. Но это на весь проект. А 7 млрд и 11 млрд – это стоимость госконтракта на стройку. За его пределами есть еще расходы: проектные, мониторинг, исследования, разного рода сопровождающие мероприятия, в том числе подключения и т. д. Это все музей делает сам, поэтому внутри проекта есть деньги, не покрытые государственным контрактом на реконструкцию.

Пример с ремонтом очень хороший. Вы когда планируете ремонт, то говорите: ну хорошо, у меня сейчас есть 1000 руб., я на них начну. Сделаю проект, найму прорабов, они мне все вскроют, мы посмотрим, что дальше будем делать и на месте поймем, сколько еще нужно будет вложить. С большой музейной реконструкцией примерно так же устроено. Когда мы защищали проект и получали первую субсидию и первые инвестиционные деньги, 7,6 млрд руб., у нас еще не было проекта.

– Да, они понимали, что нет проекта. Что это после – проект, государственная экспертиза, которая определит стоимость. И ровно в этом месте увеличение и происходит. Насколько – всегда по-разному и по разным причинам. Но в нашем случае увеличение бюджета тоже произошло один раз. После того как мы в 2017 г. прошли государственную экспертизу, уже начав работать в здании, нам подтвердили сметную стоимость всех проектных решений – 13,4 млрд руб. за все. И эта сумма уже не будет расти.

Бесконечный разговор с реставраторами

– Это на самом деле наш главный разговор с реставраторами. Разговор бесконечный. Реставраторы всегда стоят на точке зрения, что все должно быть как было: не нужны вам стеклопакеты – тогда не было и сейчас не нужно, не осталось отреставрированных окон – воссоздавайте. Это один полюс. На другом полюсе инженеры, которые говорят: нет, у этого здания современная функция и здесь должно быть вот такое оборудование, для него все должно быть так и так. В Венеции все эти споры полностью решаются венецианской конвенцией по реставрации, и все понятно: вы десятилетиями будете восстанавливать штукатурку, но зато вам не нужно соблюдать никакие пожарные нормы, не нужны кондиционеры. Россия не покрыта действием венецианской конвенции – значит, все очень сильно зависит от реставраторов, с которыми вы работаете. От их, с одной стороны, здравого смысла, а с другой – понимания места и его ценности для истории архитектуры и для истории вообще. Мы очень много тут съели собак, и в результате, я бы сказала так, у нас работает политика здорового классического подхода к реставрации. Мы действительно стараемся все сохранить. Нам повезло – здание очень красивое, даже строители хотят все сохранить.

– Да, и все внутри, это тоже памятник, у всего охранные обязательства разного типа. Есть места, которые мы должны восстановить целиком, а есть – где должны сохранить только конструктивные особенности. Мы попытаемся сохранить все, что мы можем сохранить. Например, мы очень долго и мучительно пытались сохранить весь кирпич. Но некоторые кирпичи просто рассыпались на глазах. Или, например, мы точно сохраняем все конструктивные особенности – перекрытия, своды, колонны и т. д., но есть такие места, где вообще ничего не осталось и стена рассыпается, когда ее трогают. Для таких мест архитекторы вместе с реставраторами придумывают другие решения. Не так чтобы точь-в-точь, как было, но и не фейк. Вот, например, нижний этаж, насчет которого мы много спорили. Дело не в том, что мы его отрыли, а его раньше не было. И реставраторы говорили, что этот этаж был в грунте, а стало быть, оформлять его как верхние – значит нарушать внешний вид здания. И мы решили, что тогда его вид должен радикально отличаться, он не может быть похож на здание. Раз мы вырыли яму, то пусть и будет яма. Поэтому все неказистые руины в основе здания, которые мы открыли, такими и останутся – в противовес всему стилю здания в целом. Архитекторы такое очень любят – аутентичность как она есть. К сожалению, то ли это наследие советского прошлого, то ли потеря школы, но мы совсем не умеем исследовать историю. Даже реставраторы не всегда знают, как подойти к вопросу.

Еще пример. Мы очень хотим сохранить центральную часть здания, она и красивая, и удобная для всех музейных целей, с ней ничего делать не требуется. Но кого бы мы ни привлекали, никто не смог найти исходный цвет стен, определить, какими они были на момент постройки. Наслоение краски такое, что там все цвета радуги.

Большую аудиторию мы полностью восстанавливаем такой, какой ее никто не видел, ведь она была разрушена во время войны.

В расчете на человеческое любопытство

– Про поэтов не знаю, но она будет публичной аудиторией, давайте скажем, для разного типа просветительских форматов. Мы не хотим делать из нее концертную площадку, даже так не проектировали. Она восстанавливается, чтобы принимать профессиональные события, от публичных лекций до конференций, работать как культурная площадка.

– Это важный вопрос. В базе нашей концепции лежит вера в то, что любопытство – природное свойство любого человека, вне зависимости от того, насколько он образован. И для нас важно, что люди любопытны. И мы придумали подход, который может удовлетворить и почти необразованного человека, и очень глубоко погруженного в тематику, профессионала. Местами нам приходилось разделять формат – например, для совсем маленьких детей мы делаем отдельное пространство. Все наши базовые экспозиции рассчитаны на самостоятельное взаимодействие, они для всех, начиная с 12–13 лет. Но если говорить про образованных и менее образованных взрослых, то даже в постоянную экспозицию, наименее изменяемую, мы закладываем, так скажем, несколько уровней понимания. Она в своей базе должна быть понятна любому просто любопытному человеку. Но первый шаг он должен сделать сам.

Понятно, что музей – публичное место, и мы рассчитываем на самую широкую аудиторию, но завлекать людей тем, что тут будет весело, мы не хотим. Все-таки первое осознание, первый порыв и понимание, что тебе это интересно, должны у человека произойти без нас. Но вот дальше – не важно, насколько человек образован и погружен в тематику, помнит только школьную программу или готов говорить на языке профессиональных терминов, – он сможет получить продукт нескольких уровней. В самом начале работы над концепцией мы поделили аудиторию в зависимости а) от глубины знаний и б) от времени, которое готовы потратить на взаимодействие с контентом. Есть тип взаимодействия, где можно совсем не знать темы.

А возвращаясь к отцам-основателям – они, может, непроизвольно делали то же самое. Понятно, что была потребность просвещения народных масс, крестьян, идущих в города, но именно наличие здесь действующих лабораторий позволяло работать с разными группами людей. До середины 1920-х здесь велась настоящая научная работа, Менделеев, Тимирязев и другие имели здесь действующие лаборатории, где проводились научные семинары, практические занятия и т. д. Вряд ли нам удастся сделать точно так, но мы это направление тоже будем развивать.

– Конечно. Более того, развивается, мы много чего хотим вернуть. У нас есть два важных проекта. Один научный – публичные лаборатории. Мы с партнерами формируем программу, которая позволит практически на грантовой основе получать место в этих лабораториях, вести собственные исследования с обязательством допуска публики к ним. А второй – клуб ученых, где могли бы работать наши же партнеры, кураторы и специалисты: проводить мини-семинары, вести работу, иметь доступ к разного рода журналам и международной инфраструктуре. Это тоже создает магию места: сконцентрированные в одном месте умы создают уникальную атмосферу, в которой хочется быть, к которой хочется прикоснуться.

– Во-первых, есть масса современных технологий, как получить много дополнительного контента, мы делаем большое цифровое поле. Во-вторых, у нас много разных форматов – например, экспозиция устроена таким образом, что она включает огромное количество тем. И каждая тема представлена в образовательной программе, в издательской программе, в цифровых форматах. Также внутри самого условного зала, посвященного чему-то, есть разный тип потребления. Есть короткие, очень простые видео, подходящие для всех, в том числе для тех, кто совсем ничего о предмете не знает. Для профессионалов будут дополнительные возможности. Я пока не знаю, как именно это будет выглядеть технически: кнопочка, гаджет, отдельный уголок – не важно, будет что-то, посвященное самому передовому краю темы, то, что нельзя понять, если ты не погружен в предмет. И будут промежуточные варианты, которые связаны с эмоциональным погружением, с восприятием новых интересных фактов или информации. Условно, как в IKEA: можно пойти по короткому маршруту, а можно по большому кругу. Если интересна конкретная тема, то можно провести в музее часы. А можно просто посмотреть на красивые экспонаты.

Придумывая дополнительные форматы, мы опираемся на постоянную научную экспозицию, она такой мозговой центр для всего остального. Над ней работают ученые, они уже шесть лет разрабатывают концепцию. В процессе много чего сформировалось параллельно – например, в постоянной части будет историческая экспозиция, она посвящена российской мысли и российскому вкладу в мировое развитие истории инженерной мысли. Она тоже будет устроена так, чтобы быть интересной и для тех, кто хочет просто посмотреть на красивые интересные объекты, и для тех, кто действительно хочет поразбираться, а что же там произошло.

– Время покажет, но это, скорее, вопрос веры. Я верю, что человек так устроен, что он не может полностью заместить реальную жизнь виртуальной. Пока все исследования и опыт в этой области показывают, что нельзя это сделать. И книжный рынок растет, и в кино люди стали больше ходить, и вообще любое физическое присутствие в разного рода пространствах не уменьшается, а только растет. Поэтому мне как раз кажется, что именно благодаря появлению гаджетов и такого огромного потока информации человеку необходима диверсификация опыта. И то, что мы предлагаем, не только Политех, а вообще музеи и подобные пространства, это уникальный опыт погружения – в какую-то тему, в среду целиком. Это во взрослой жизни вообще уникальный опыт. Мы, только когда в кино или в театр ходим, выключаем телефон и реально погружаемся в какое-то пространство, даже книжки все уже читают с телефоном. Музей в этом смысле уникальное пространство, которое позволяет получить очень разный опыт. И, к моему огромному сожалению, Москва, будучи огромным городом России, дает не так уже много подобных предложений. И консультанты по проходимости мои слова подтверждают. Мы заказывали исследования, спрашивали, как бы нам так сделать, чтобы к нам приходило больше людей. Они смотрели, смотрели наши планы, поработали с ними две недели, потом возвращаются к нам и говорят: знаете, у нас к вам такое предложение: а давайте мы будем думать не как людей привлечь, а, наоборот, поговорим, как вы будете справляться с тем потоком, который к вам будет идти.

– Нет, ни в концептуальном, ни в идеологическом смыслах никаких напряжений не было. Все-таки мы делаем штуку для России уникальную. Когда я пытаюсь объяснить, что здесь будет и как, то ловлю себя на том, что сложно объяснить – не с чем сравнить. Даже нет возможности привести западный пример: не так много людей бывало в местах, на которые мы так или иначе будем похожи, да и вообще новых музеев открывается в мире единицы, а технических – еще меньше. Поэтому, пока все лежит на бумаге, людям сложно представить, что здесь будет. Возможно, это не позволяет задавать нам вопросы и сомневаться в нас. Я не исключаю, а, скорее, даже предполагаю, что, как только мы откроемся, обвинения и претензии будут. Но вот что мне кажется важным. Принцип, на котором я стою с самого начала: наука, которую все-таки мы пытаемся здесь представлять, – она не просто интернациональна, она анациональна. В ней нет национальности. В современной науке не существует одного автора – сотни и тысячи людей работают на открытия.

– Прошлая наука точно так же устроена. О Зворыкине мы долго спорили с нашими кураторами исторической экспозиции: российский он инженер-изобретатель или не российский? И сошлись на том, что поскольку мы все-таки привязаны к земле, к идее среды и контекста, в котором все происходило, то Зворыкин в этом смысле не российский – работал в другой среде.

Хотела бы я сказать, что когда-нибудь наступит такое время, когда мы сможем рассказать все истории. Не то что нам кто-то запрещает их рассказывать, но их очень много, и они такие интересные, что не сразу все можно объять. У нас, например, есть проект с «Яндексом», который называется «Большой музей». Это цифровая платформа, которая призвана собирать все это знание, не нашего музея, а все – музеев, архивов, библиотек.

– Сейчас нас 200 человек в штате плюс еще столько же по-разному вовлеченных в проекты. Те, которые занимаются проектами. Еще огромное количество людей, которые занимаются, например, зданием, с ними, я думаю, уже 1000 человек.

– О, у нас все по-другому. Во-первых, нам уже не нужны ни хранители, ни смотрители. Нет, музейные бабушки нам как раз нужны, но мы хотим с ними совсем по-другому работать. Мы активно развиваем волонтерство, и взрослое в том числе. И на самом деле несчастные бабушки, которые сидят на стульях, могли бы значительно больше пользы приносить, если бы им дали возможность применять свои навыки и способности.

Что мы хотим сделать. В современном мире хочется, чтобы сотрудники музея были не просто экскурсоводами на зарплате, а людьми действительно погруженными в тему, болеющими ею. Мы их ищем, много с ними работаем. Например, среди ученых есть несколько десятков кураторов, которые будут и дальше с нами работать. У нас в фондах работают молодые люди, совершенно увлеченные, просто больные какими-то коллекциями и какими-то предметами. Они изучают коллекции, составляют планы пополнения, кто-то за плату, кто-то бесплатно. У кого-то это научная работа, у кого-то энтузиазм. Еще недавно было непонятно, как сохранить знание про коллекцию, про историю техники, потому что средний возраст хранителей был примерно около 70 лет. А вот они появились, эти молодые люди, – и все изменилось.

Ничего из коллекции не потерялось

– Я считаю, мы справились очень круто, потому что вообще никто никогда такую коллекцию с одного места на другое не перевозил. В дороге ничего не потерялось, но зато мы много чего узнали – пока мы ее вынимали из подвалов, паковали, увозили, а потом распаковывали и исследовали. И к слову: ничего не потерялось, зато выяснилось, что за последние десятилетия много чего ушло. Более того, мы даже стали находить эти потерянные и ушедшие вещи в разных местах – например, в частных музеях в Европе. [Переезд] сложный был процесс, но такой опыт нужен любой новой команде. Потому что, чтобы полюбить вещь, тебе нужно с ней пережить ряд испытаний, пуд соли съесть. Вот мы съели. И теперь, конечно, коллекция – наше родное, любимое.

А про велосипеды, я думаю, история такая. Я искренне считаю, что у музеев, так же как и у архивов, есть важная государственная функция документирования, или ведения истории вещей. Это обязательная функция, она нужна государству и не должна зависеть от того, есть у публики интерес или нет. Это делается не для того, чтобы развлекать людей, а чтобы документировать историю государства и человечества, цивилизации и вести ее исследование. Но другое дело – количество. Не помню, чтобы я говорила про велосипеды, но говорила про стиральные машины. Когда мы увозили коллекцию, то обнаружили бессчетное количество стиральных машинок, большая часть которых одинаковые. И вот здесь мы очень много спорим с хранителями, потому что, с моей точки зрения, хранить 15 одинаковых машинок, с которыми ничего нельзя сделать (их нельзя трогать, ими нельзя пользоваться, их нельзя показывать) – перебор. И у нас таких коллекций много, не только стиральные машинки, еще фотоаппараты, которых за 1970–1980-е гг. скопилась целая батарея. Зачем они, все одинаковые? В этом месте дискуссия.

Но то, что документирование вещественной истории – важная музейная функция, это сто процентов. Особенно сейчас, когда при всем государственном патриотизме, который вроде бы базируется на идее, что Россия дала мировой цивилизации огромное количество всего, парадоксальным образом многое не сохраняется, не исследуется, не поддерживается и не развивается. Много чего теряется, Институт истории естествознания РАН даже закрылся, часть его сотрудников теперь с нами, и я надеюсь, так или иначе удастся подхватить этот флаг.

Тест на стайерство

– Сейчас годовой бюджет сложно оценить, пока мы мыслим бюджетом подготовки, это целевое финансирование от государства на 2,6 млрд руб., это включает все выставки, экспозиции, лаборатории. Плюс у нас есть текущий бюджет, который довольно в большом объеме формируется попечительским советом – это то, на что мы содержим людей: персонал, привлеченных специалистов, экспертов, покупаем разные концепции, исследования и т. д. Мы, например, первый музей, который сделал руководства по доступности. Не только по доступности в здание для маломобильных групп, а именно по доступности музеев: как делать выставки, чтобы они были доступны не только людям с инвалидностью, но чтобы занятия или образовательные форматы воспринимались людьми со всеми специфическими особенностями восприятия. У нас будет отдельная программа для старшего поколения, для подростков и т. д.

– В прошлом году было около 250 млн руб. на год, в этом году финансирование сильно сократилось.

– У нас в большой степени попечительский совет сформирован с самого начала, недавно присоединился Герман Греф. Поэтому все сильно вовлечены, сложно назвать это советами, мы работам как команда. Это же уникальная возможность – поучаствовать в создании чего-то с самого начала и через перипетии, со взлетами и падениями, отказом от каких-то личных вещей, пересмотром взглядов идти к цели. На минуточку, мы идем уже 10 лет, за такое время ты уже чувствуешь дело своим, уже хочется его поддерживать и развивать.

– Для меня это тест на стайерство. Такой длинный процесс как раз самая интересная внутренняя история: а сколько ты в каком режиме можешь двигаться? Конечно, мы все движемся к результату, но для меня результат описывается не открытием дверей, а тем, что будет после. И до открытия внутри нашей работы очень много результатов. Например, я считаю, что нам удалось собрать совершенно уникальную команду, такой не существует больше нигде в России, это я вам ответственно заявляю. Темы, идеи и вопросы, которые были нами подняты и когда-то казались невозможными для реализации, уже физически существуют. Без ложной скромности могу сказать, что когда мы объявляли архитектурный конкурс и выиграл проект Ишигами – японец, предложивший музей с ямой в центре Москвы, – то что только ни происходило, говорили, что никогда этого не будет. Я помню статью Григория Ревзина, который именно так и написал: этого никогда не будет. И вот мы весной открываем музейный парк с этой ямой. В том числе благодаря этому проекту – «Моя улица» – благоустройства Москвы получили мощный старт. На тот момент, когда мы проводили конкурс, он был первым подобным в России, и все процессы, которые пошли потом, я считаю очень неплохим результатом.

– По соглашению с акционерами я была приглашена независимым директором на три года, и этот срок просто подошел к концу. Это решение акционеров издания. Я и дальше готова работать и поддерживать независимую прессу и всегда рада буду сотрудничать, но уже в другом качестве.