Историк моды Валери Стил: «Дизайнер, подобный Кристиану Диору, больше не появится никогда»

Валери Стил, американский историк моды и куратор музея Института технологии моды в Нью-Йорке, часто рассказывает в интервью, что в начале карьеры ее решение заниматься модой как серьезной гуманитарной дисциплиной не поддерживал почти никто. Тогда, в начале 1980-х, моду рассматривали только в двух контекстах: либо как красивые фотографии в женских журналах, либо как историю костюма. Но Стил решила пойти своим путем и создала собственное направление: изучение моды в широком контексте как символического языка в таких неожиданных ракурсах, как телесность, визуальное восприятие, массовая культура, политика, экономика. Такой подход был абсолютно новым и непривычным. «Когда я запустила первое в мире издание, которое специализировалось исключительно на моде как индустрии, Fashion Theory: The Journal of Dress Body & Culture, то не могла найти авторов. За эти годы мы фактически сформировали то, что сейчас называем теорией моды, воспитали специалистов, которые стали очень востребованы», – вспоминает Стил.

Параллельно с изданием журнала и преподавательской работой Стил стала развиваться как куратор выставок о моде. В этой сфере ее тоже интересовал междисциплинарный взгляд. Почему формируются те или иные модные тенденции? О чем говорят цвета, крой и стилистика одежды? За 20 лет работы в музее Института технологии моды Стил создала больше 25 выставок, многие из которых становились основой ее книг (их в библиографии Стил свыше 20).

С российскими реалиями Стил знакома не понаслышке. Впервые она приехала в Россию в 2001 г., затем поддержала выпуск российской версии своего журнала, который с 2006 г. выходит в издательстве «Новое литературное обозрение» под названием «Теория моды: одежда, тело, культура». За последние 15 лет Стил была в России несколько раз и, как многие иностранцы, в первую очередь говорит об изменениях, которые бросаются в глаза.

– Конечно, по многим аспектам Россия сделала очень большой шаг вперед. Начиная от того, как сейчас одеты люди, и заканчивая тем, как много стало дизайнеров, людей, которые проводят выставки и лекции о моде, занимаются профильным образованием или пишут о моде. Профессионалов, талантливых, креативных, созвучных мировому контексту, стало намного больше. Но работать дизайнерам теперь заметно сложнее: места на рынке для небольших независимых авторов стало значительно меньше. Но это не российская специфика, это мировая тенденция – слишком большую часть рынка сейчас занимают либо люксовые корпорации, как LVMH или Kering, либо масс-маркет гиганты, как Zara или H&M. Их финансовые, а значит, производственные и маркетинговые возможности несравнимы с тем, что могут делать небольшие авторские компании, которые не выдерживают конкуренции за покупателей. Одно время казалось, что спасением для дизайнеров может стать интернет, но и там крупные компании вытесняют всех остальных.

Модная Россия

– Несколько лет назад я была на неделе моды в Санкт-Петербурге, и многое из того, что я там увидела, было очень достойным. Мой самый любимый русский дизайнер - Valentina, она была очень известна в Нью-Йорке в 1930-е. Также я очень люблю работы Варвары Каринской, она художница по костюмам и автор костюмов для кино и балета. В музее у меня есть по одному наряду Slava Zaitsev, Homo Consommatus и Pirosmani. И, конечно, мне очень нравятся работы Демны Гвасалии для Vetements и Balenciaga. Но если говорить о широкой мировой известности [в настоящее время], то это Гоша Рубчинский и Демна Гвасалия.

– Да, это мода, они оба – большое явление современной моды. У них свой взгляд, во многом сформированный уличной модой, а это одно из самых главных, если не самое главное направление движения современной моды. И они стали одними из первых, кто сформулировал этот стиль и стал с ним работать. И их уникальное преимущество перед остальными дизайнерами в том, что они много взяли от советского и постсоветского стиля, чего до них в моде не делал никто. Для глобальной моды это стало очень интересным, абсолютно новым словом, поэтому они оба так выстрелили.

– Есть разные точки зрения. В Италии и во Франции такая поддержка практикуется, есть госпрограммы по обучению и продвижению моды и дизайнеров в разных формах. В США и Англии ничего подобного не существует. Я допускаю, что господдержка может иметь смысл при условии, что ею будут заниматься те, кто на самом деле разбирается в индустрии и понимает, как она работает. Например, очевидно, что сейчас сильнее всего уличная и молодежная мода в самом гипертрофированном варианте – ugly fashion. Можете себе представить, чтобы обычный чиновник выделил на это деньги или ресурсы? Поэтому, если поддержка моды становится частью бюрократической машины, вряд ли из этого получится что-то стоящее. Так случилось, например, в Японии. Токио – город невероятно интересной уличной моды, японские дизайнеры в 1990-е стали мировой сенсацией, но Токийская неделя моды, которую проводят люди в серых костюмах, исключительно локальное мероприятие.

Что точно имеет смысл делать – это создавать профессиональное сообщество, которое бы объединяло представителей модной индустрии, от дизайнеров, фотографов, моделей, стилистов до закупщиков, маркетологов и т. д. Здесь, может быть, нужен масштабный взгляд – нужна именно глобальная структура, которая бы объединила людей разных профессий, вкуса, возможностей, а не мелкие кружки по интересам.

– Я не думаю, что в современном мире, который становится все более глобальным, необходим специальный акцент на национальную идентичность. Как правило, люди сейчас выбирают одежду, ориентируясь на привычки, удобство, настроение, а национальная идентичность не самый частый запрос в этом списке. Большинство дизайнеров и компаний скажут вам, что они выпускают одни и те же коллекции для всего мира.

И потом, что в широком смысле означает национальная идентичность применимо к одежде? Зачастую речь идет о том, что воспринимается как стереотипы и клише – очень ограниченное представление о том, что на самом деле представляет собой культура другой страны. Что большинство людей знают о русском стиле или как они его себе представляют? Меховые шапки? Красный цвет? Блондинки? Это не больше чем набор стереотипов, конечно, невозможно и не нужно, чтобы целая индустрия строила свою работу, ориентируясь на набор заблуждений неясного происхождения. Поэтому мне кажется, что не стоит ориентироваться на «чего ждут». Чего в таком случае ждут от американской моды? Ковбоев и гангстеров? Но американские дизайнеры не строят работу на этих ожиданиях.

– Ральф Лорен, конечно, использовал многие узнаваемые элементы, которые маркируют как американские, но он все равно создал свой собственный стиль. И это не только голубые джинсы, еще и Голливуд, и цитаты английского стиля, и элементы восточной эстетики. Безусловно, национальное наследие – моды, литературы, живописи – может стать бесконечным и надежным источником вдохновения. Но я уверена, что дизайнерам не нужно как-то специально педалировать происхождение и думать, как показать его через клишированные имиджи. Если человек растет в определенной культуре и она ему близка, то она в любом случае проявится в том, что он создает.

– Коллекции исторического костюма есть во многих российских музеях. Очень сильная коллекция костюма в Эрмитаже, в Москве есть музей декоративно-прикладного искусства, в котором также много исторических артефактов. На их базе мог бы появиться достойный музей. Я думаю, что в первую очередь все упирается в деньги: содержать такой музей очень дорого, поддерживать и сохранять коллекцию одежды, не говоря о ее приобретении, – это огромные деньги.

Самым простым первым шагом для Москвы мог бы стать не столько музей, сколько площадка для гастролей самых важных мировых выставок моды. Это наиболее простой путь, хотя и менее важный и интересный с культурной точки зрения. Другой шаг – собирать выставки на основе экспонатов других музеев, частных коллекций и фондов. Если было бы возможно делать такую серьезную и профессиональную выставку хотя бы раз, это уже большое достижение. С практической точки зрения лучше для начала узнать, у кого в России есть подходящие коллекции, с которыми можно работать. Потому что создавать полноценный музей моды с нуля может обойтись очень дорого. Необходимо построить или арендовать здание, где можно было бы поддерживать правильную температуру и световые условия, нанять специалистов и собрать коллекцию. Я трачу где-то $100 000 в год на приобретение модных изделий для коллекции, но у меня уже есть десятки тысяч экземпляров, это просто дополнительные приобретения. Покупка одного изделия высокой моды, даже с музейной скидкой, – это где-то $50 000, а одно историческое проведение обойдется в $25 000.

Главные дизайнеры

– Я думаю, что фигура, подобная Кристиану Диору, – дизайнер, способный полностью трансформировать мир моды, – больше не появится никогда. В современном мире сложно представить, чтобы один дизайнер создал образ, силуэт, который бы стал правилом для женщин по всему миру. Последний раз что-то похожее случалось в начале 70-х. Сейчас же слишком сильно изменилась даже не столько мода (хотя она с прошлого века изменилась сильно, сейчас одновременно существует множество модных тенденций, многие из которых даже противоречат друг другу), сколько общество. Раньше прямыми потребителями моды была примерно одна категория людей, равных по доходам, возрасту, образу жизни и т. д. Сейчас же потребителей очень много и они очень разные – по возрасту, доходам, образу жизни, культурному багажу, поэтому у них не может быть авторитетом один и тот же человек. Это даже не вопрос таланта дизайнера, это вопрос того, что аудиторий, для которых работает дизайнер, стало очень много. Поэтому есть и будут крупные дизайнеры, которые задают направление, влияют на индустрию, привлекают большое количество покупателей, но маловероятно появление одного-единственного императора.

– Миучча Прада. У нее был непростой период несколько лет, возможно кризис, но последняя пара коллекций снова были сильными. Клэр Уэйт Келлер, нынешний дизайнер Givenchy. Ее первая коллекция pret-a-porter не стала сенсацией, но следом она показала haute couture, и это был уже совсем другой уровень. Ей еще много предстоит сделать, утвердить свой статус, но у нее есть свой почерк, и она развивается. Сильнейшим дизайнером был Александр Маккуин, он создал один из последних самобытных брендов. После его смерти место главного дизайнера заняла Сара Бертон, она очень одаренная и грамотно работает с его наследием. Безусловно, Alexander McQueen не оказывает сейчас глобального влияния на массовый рынок, но это яркая марка, качественная и интересная. Пьерпаоло Пиччоли, креативный директор Valentino, настоящий большой художник высокой моды и дизайнер, создающий массовые тренды. И конечно, Алессандро Микеле, креативный директор Gucci.

– С одной стороны, да: он не дизайнер в том смысле, какими были Кристиан Диор и Кристобаль Баленсиага, он не создал собственную форму, не создал узнаваемый силуэт. Но он один из немногих, кто создал новый образ. Фактически он заново перепридумал эстетику максимализма. Если мы посмотрим на развитие моды, то увидим, что долгое время моду определяла Фиби Файло и ее минималистская эстетика со строгим силуэтом. Микеле предложил нечто принципиально новое: кружева, оборки, яркие цвета, змеи, драконы. Как показывают их успехи, люди соскучились по этому. Но мало того, что он сказал, что можно смешивать все со всем, он пошел еще дальше. В его коллекциях нет деления на мужское и женское, высокое и низкое, серьезное и ироническое.

Куда движется мода

– Первый аспект – это расширение аудитории потребителей моды, среди которых стало очень много молодых людей. Это автоматически потребовало от моды стать более доступной – по цене, стилистике, способам ношения. Затем очень большое влияние оказали социальные сети: чтобы быть модным, надо выделяться. Но как выделяться, если все уже было? Так возникла необходимость быть странным – что для многих значит быть «уродливым». Плюс не забывайте, что многие потребители моды в какой-то момент стали ее законодателями – но благодаря популярности в соцсетях, а не знаниям, навыкам или авторитету. Так мы получили много тех, кто влияет на вкусы и предпочтения широкой публики, не только не будучи компетентным, но даже не обладая хорошим вкусом. С этой точки зрения популярность, например, семьи Кардашьян или певицы Карди Б – это печальный факт. Многие люди, причем не только молодые, глядя на них, делают неправильный вывод: раз они популярны и богаты, у них много лайков и просмотров – значит, они знают как надо, значит, нужно ориентироваться на них. Но это дутые фигуры, за ними ничего не стоит.

– Это сложно предсказать точно – как именно это будет, в какой форме, как будет выглядеть. Но, как любое явление, «уродливая мода» не будет длиться вечно.

– Это действительно выглядит больше маркетинговым ходом, чем искренним высказываем, хотя я вполне допускаю, что [креативный директор Dior] Мария Грация Кьюри на самом деле поддерживает женское движение и искренна в своих убеждениях. Но когда такие вещи делает крупный модный дом, это неизбежно выглядит коммерческим решением. Я не просто верю, что одежда может быть политическим высказыванием, по сути, вся моя работа выстроена вокруг того, что так и есть. Но, как правило, для того чтобы одежда стала политическим манифестом, нужна другая работа.

– Локальные недели моды вряд ли исчезнут, они нужны как место презентации для молодых талантов и дизайнеров местного значения. Это мероприятия, которые, как правило, все-таки двигают индустрию вперед, может, не так быстро и качественно, как хотелось бы. Но реально заявить о себе помогают только показы в основных столицах моды, надо быть реалистами. Что касается самой формы, то я верю, что в скором времени все может перейти в онлайн. Марафон основных недель моды длится месяц и проходит дважды в год плюс еще показы haute couture. Целый месяц тысячи людей ездят по всему миру – это абсурд.

Зачем моде музей

– Миссия и задача музея, которую я ставила себе и которую реализовывала все это время, – образовывать и вдохновлять самые разные аудитории. В первую очередь выставками нового формата, которые бы продвигали моду как серьезную дисциплину. Это, безусловно, удалось – когда я начинала, моду не воспринимали как отдельную серьезную дисциплину, изучали только историю моды как часть истории искусств. Когда я запустила первое в мире издание, которое специализировалось исключительно на моде как индустрии, Fashion Theory, то не могла найти авторов. За эти годы мы фактически сформировали то, что сейчас называем теорией моды, воспитали специалистов, которые стали очень востребованы. Как показало время, рынок созрел и стал нуждаться в специалистах, рассматривавших моду как серьезный процесс, изучение которого помогает в том числе прогнозировать глобальные тенденции.

Другая задача – сформировать команду внутри музея. Когда я начала работу в музее, куратором в 1997 г., все выставки я делала самостоятельно. За 15 лет в музее выросло много сильных кураторов, которые сейчас делают наши выставки, а также работают в других институциях. Это дает мне возможность заниматься глобальными вещами и освобождает силы и время от микроменеджмента.

– Сейчас у нас больше 50 000 единиц одежды и аксессуаров, с XIX в. до современных. Мы фокусируемся на предметах, которые имеют историческое значение для моды, отражают ее знаковые изменения. Если говорить о современных дизайнерах, то это не обязательно суперуспешные в финансовом плане. Гораздо важнее, если дизайнер имеет свой голос и задает направление, которым затем идут другие дизайнеры, влияет больше на индустрию, а не на широкую аудиторию. Например, как Рик Оуэнс. Мы постоянно в поиске новых экспонатов – музеи вообще в этом смысле можно сравнить с акулами: нужно все время быть в движении, иначе умрешь. Поэтому мне необходимо быть глубоко погруженной в современный модный контекст, в том числе посещать недели моды и показы – чтобы быть в курсе того, что волнует современную моду, понимать, куда она движется, и вовремя купить то, что впоследствии станет свидетельством истории моды.

– Конечно. Причем мы сотрудничаем не только с крупными компаниями, но и с начинающими дизайнерами.

– Сейчас это на самом деле очень сложно, рынок все время расширяется. Во-первых, появляется больше покупателей – модных компаний, частных коллекционеров, других музеев, с которыми приходится конкурировать за появляющиеся интересные экспонаты на аукционах и на свободном рынке. Во-вторых, становится больше выставок, что усложняет нам работу. Мы можем быть в хороших отношениях с другими музеями, но, если музей в Париже делает выставку на яркую, запоминающуюся тему, я не могу в следующем году провести что-то даже примерно похожее. К сожалению, это невозможно спланировать на 100%. Любой музей планирует свое расписание на несколько лет вперед, и мы можем обсудить с другими крупными институциями их планы и более-менее их согласовать, но накладки все равно случаются, поэтому повторяющиеся выставки сейчас не редкость, хотя это не идет на пользу никому.

– Мы делаем четыре выставки в год, две большие программные и две поменьше, которые делают начинающие кураторы. Главное отличие: у нас есть экспертиза института, которая позволяет нам сохранять независимый взгляд. У нас нет задачи обязательно сделать выставку-блокбастер. Плюс у нас свободный вход, поэтому мы не зависим от того, сколько посетителей придет, 100 000 или 200 000. Это не говорит о том, что для нас не имеет значения, интересна выставка для публики или нет. Но, создавая новую экспозицию, мы концентрируемся только на теме и на том, чтобы раскрыть ее максимально полно и точно, а не на том, насколько это массовый продукт, или понятный, или приятный. От выставки о моде часто ждут некой усредненной череды «красивых платьев», но нам интересны другие ракурсы, которые вполне могут идти вразрез с «красивостью». И мы не боимся их, в этом наше большое преимущество.

– $3 млн в год дает институт, но почти все уходит на зарплаты. Обычно остается около $300 000, и это цена максимум одной выставки, причем не самой большой. А как я говорила, мы проводим четыре выставки, поэтому минимум миллион мне нужно зарабатывать и привлекать деньги спонсоров. Раньше значительную часть выделяли корпорации, сейчас их поддержка сокращается. Одна из причин – деньги выделяются не из соображений чистой филантропии, это обычно рекламные бюджеты, от которых хотят видеть отдачу. Мы же не можем быть платформой для рекламного продвижения. Еще средства нам выделяет New York Council for the Arts, на выставку в следующем году они выделили $30 000. Мы получаем частные пожертвования, в среднем от $1000 до $15 000 в год, иногда до $25 000. Большинство из этих пожертвований - это билеты или столы на нашу ежегодную церемонию награждения Couture Council Awards. Так мы зарабатываем до $800 000 в год.

– Есть, но очень маленький, около $5 млн, поэтому он не дает больше $15 000 в год.

– Вопрос «толпы и Моны Лизы»: с одной стороны, музеи страдали из-за малого числа посетителей и думали, как привлечь их, сейчас [самые популярные] думают, как регулировать потоки. Музею моды в этом смысле проще – как правило, люди не боятся моды, они думают, что знают ее и разбираются в ней, поэтому того барьера сакральности, который приходится преодолевать музеям классического искусства, у нас нет. Конечно, всегда хочется, чтобы отзывы на выставку выходили за рамки «я такое никогда не надену» или «мне понравились цвета», но это не происходит моментально. Когда-то, в исторической перспективе не так давно, большая часть общества даже в самых передовых странах не умела читать или писать, а сейчас мы обсуждаем, достаточно ли посетители музеев погружаются в то, что видят на выставках. Это в любом случае прогресс.