Константин Богомолов: «Театр – веселое дело и не пафосное»

Ожиданиями публики режиссер Константин Богомолов жонглирует как фокусник-иллюзионист.

Самостоятельно закрывает своего успешного «Лира», после которого о режиссере заговорила широкая публика. А потом сам восстанавливает эту – кстати, трижды номинированную на «Золотую маску» – работу (награду за лучшую женскую роль получила сыгравшая Лира Роза Хайруллина). Сначала отказывается принимать замечания руководства МХТ им. А. П. Чехова к спектаклю «Карамазовы» и пишет заявление об уходе, а после – публикует пост с благодарностью театру и до сих пор продолжает с ним сотрудничество. В спектакле по бенефисной и даже несколько бульварной пьесе «Юбилей ювелира» сочиняет для худрука МХТ им. А. П. Чехова Олега Табакова трагическую, сильную и страшную роль стареющего мастера. В конце концов ставит после Достоевского и Чехова Вуди Аллена.

На последней премьере, «Волшебной горе», Богомолов верен себе. От «Волшебной горы» в электротеатре «Станиславский» ждали эпичного полотна в духе «Карамазовых», идущих почти пять часов, а получили короткую, на час двадцать, постановку для дуэта, где, как сообщает на сайте театр (и не обманывает!), тело текста умерло, а дух – остался. Половина спектакля – партитура всех видов кашля: от надсадно-лающего до трагически бесперспективного в своем затухании. Партию для кашля исполняет прима электротеатра Елена Морозова, в то время как сам режиссер (спектакль играют двое) лежит то навзничь, то свернувшись калачиком в углу комнаты казенного голубого цвета, изъеденного рыжей ржавчиной. Во второй половине «Волшебной горы» звучат тексты самого Богомолова, филолога по первому образованию, и, несмотря на их ершистость, в сухом остатке от спектакля остается странное послевкусие звенящего смирения.

В фейсбуке Богомолов пишет о дочке и заканчивает: «Репетиция, любовь моя. Любите ли вы театр... Хренушки. Жизнь – любовь моя».

На недавно завершившемся фестивале-школе современного театра «Территория» Богомолов модерировал серию театрализованных дискуссий «Новый мир». Про темы – милосердие, страхи и идеи – честно говорил: это то, что сегодня лучше всего продается. Дискуссии в модерации Богомолова порой превращались в персональный моноспектакль: модератор захватывал микрофон и внимание настолько, что один из участников «Нового мира» – Борис Юхананов заметил: это все-таки уже иные правила игры, нежели были предложены.

В разговоре Богомолов жесток до ощущения какой-то нелюбви к журналистам, но при этом максимально корректен и пунктуален до минут в своих договоренностях и обещаниях.

– Театрализованная дискуссия была в немецком варианте. Все-таки у нас другая культура и вообще, и в частностях – и театральная, и культура дискуссии. И мы пришли к выводу о необходимости снижения театрализованности в пользу дискуссии. Мы предложили разговор, осуществляемый людьми, близкими театру. Повторять немецкий формат мы посчитали абсурдным: он выглядел бы более наивным в наших условиях. И не потому, что сам по себе формат наивен, а потому, что аудитория более цинична.

– Государство не должно заниматься благотворительностью, благотворительностью должны заниматься люди. Я не понимаю формулировку про замену государства.

– Ну мы же с вами не фанатичные коммунисты, чтобы считать, что государство должно заниматься всем в этой жизни. Благотворительные фонды существуют в том числе потому, что государство не может заниматься по факту всем. Что касается «Нового мира», то я не связываю его темы только с проблемами взаимоотношений в нашем обществе с государством. Я полагаю, что наше общество в силу определенных исторических причин гораздо более условной европейской нормы цинично, прагматично и не романтично в освоении заявленных проблем. Это не хорошо и не плохо. Я с определенной любовью и нежностью отношусь к русскому циничному взгляду на всю эту бесконечную социальную галиматью. Поэтому в данном случае моя задача скорее – быть до определенной степени провокатором, что я с удовольствием сделаю.

– Вы знаете, я расхожусь в равной степени во многих взглядах как с российской властью, так и с европейским прогрессивным обществом. Где что тут правильно – другой вопрос.

– Ситуация с «Волшебной горой» ничем не отличается от ситуации работы во всех других театрах. Всегда команда проходит через существенные изменения в процессе репетиций: через сокращения, через отказ от работы с кем-то, через расставания и приглашение новых людей. Поэтому работа абсолютно обыкновенная. Но это сложный и долгий процесс, он не попадает под простые формулировки. В репетиционной жизни все гораздо сложнее, чем может иногда показаться журналистам. Люди приходят и уходят, мысли о том или ином решении возвращаются, трансформируются. Здесь нет технологии, практически невозможно выстроить историю взаимоотношений. Зачастую она просто самостоятельна.

– Была идея в написании текстов по мотивам и вообще о смерти, по мотивам «Волшебной горы», что означало о смерти. Одни тексты у меня в каком-то виде лежали и в момент работы оформились. Другие превратились в диалоги, третьи были специально написаны. В любом случае существенное количество текстов полетело в корзину. Как, в общем, и всегда. Это нормально, когда на последней стадии режешь все к чертовой матери, не дожидаясь перитонита.

– Я пишу не заранее, а только если есть какая-то работа, если чувствую, что надо писать. Я пишу для конкретного спектакля, для конкретной работы, а не абстрактно наперед.

«Мушкетеры» начинались с нормальной инсценировки Дюма. Были вычленены сцены, были диалоги. А потом все постепенно стало превращаться в то, во что оно превратилось. Сцены из Манна также сначала были.

– Я не думаю про способ формирования репертуара. Как театр предлагает, так я и играю. Я делаю спектакли, которые не зависят от того, как часто они играются. Если спектакль сделан хорошо и надежно, он живет вне количества сыгранных спектаклей, и не важно, блоком они играются или нет. Меня давно эти моменты не волнуют.

– Во всех спектаклях я не раз заменял артистов, которые болеют, потому что меньше всего я люблю делать вторые составы, вводы, страховки и проч. И если с человеком случается какая-то драматическая история, если он заболел, вместо того чтобы отменять спектакль или, не дай бог, делать ввод (а ввод будет означать, что потом введенный человек и дальше будет играть), мне проще выйти самому. Я делал это и в «Карамазовых», и в «Идеальном муже», и в «Гаргантюа». Даже в «Борисе Годунове» на сцене «Ленкома».

– У меня нет актерской формы, потому что у меня нет актерского образования, я не актер. Разговор о технологии и актерской форме находится вне моего понимания профессии.

– Я не очень знаю, что такое современный театр и не современный театр, руководствуюсь другими категориями. Хороший театр и плохой. Театр, который мне нравится и мне интересен, и театр, который мне не нравится и не интересен. Я думаю, что театр разнообразен, как разнообразно и количество фестивалей. «Территория» – один из самых прекрасных – пытается привозить в Россию, в Москву новые события, работает в регионах, тоже туда что-то привозит. Это замечательно. Что касается учебы, то я думаю, что научиться, наверно, ничему нельзя. Можно впитать в себя что-то, а дальше уже вопрос, как будут с этим работать твоя природа и твой дар. А можно вообще ничего не впитывать, не смотреть, не учиться и все равно быть прекрасным большим художником. Правил здесь нет. Что касается опасности, то я понимаю идею Кирилла, но думаю, что опасности в этом деле гораздо меньше, чем во многих других человеческих делах. По-моему, театр – это веселое дело, а не опасное.

– Конечно. Это веселое дело, как и жизнь – это веселое дело. Веселое и не пафосное.

– Может, у меня совести и нет, и стыда тоже. Но если их нет, то ко мне и вопросов нет. А если они есть, то они никак не отзываются на мои запросы о том, стыдно ли мне брать деньги у государства. Нет, не стыдно. Я уважаю Ванино письмо, но всегда в таких случаях думаю о людях, которые идут за нами, «художниками» («художниками» – без пафоса говорим, с иронией). Потому что мы, «художники», каждые 3–5 лет сильно меняем свои взгляды, а иные люди нам верят. С одной стороны, это прекрасно, в этом есть социальная активность и неравнодушие. Но хорошо бы, чтобы эти прокламации каждые 3–5 лет не меняли свой вектор.

– Нет. Политика там не более чем приправа. Средство поддержания внимания. Иногда. Такая присыпка, которая оживляет восприятие. Ну, скажем так: некоторое количество дешевизны, которое делает продукт более удобоваримым для массовой публики.

– Да, абсолютно рассудочно. Я вообще, за редкими исключениями, делаю театр рассудочно. За очень редкими. И эти исключения, как правило, порождают спектакли, которые не имеют такого массового спроса.

– Нет. Это реальность, с которой я имею дело. Я сознательно на это иду. Я понимаю, что то, что я хотел бы делать, имеет меньший спрос, чем какие-то вещи, которые делать мне не так интересно.

– А зачем кого-то обижать? Я не буду говорить.

– Не помню, честно говоря. Мы говорим довольно откровенно на лаборатории. Но это откровенные отношения технологического свойства. Это разговор о профессии, о технологиях. Профессиональный. Вот и все.

– Меня никто в эти заведения не зовет и не позовет. А театральная педагогика всегда мне была интересна. Режиссер в той или иной степени педагог для своих артистов. Думаю, за эти годы я воспитал какое-то количество артистов: или перековал, или вытащил на свет божий, или открыл их заново. Что касается учебных заведений, то, к сожалению, а может, к счастью – и для них, и для меня, – я там персона нон грата. И то, что я делаю, и то, что я декларирую, настолько расходится с технологиями, которые преподаются в этих учебных заведениях, что меня на пушечный выстрел туда не подпустят.

– Нет критериев. Есть человеческая интересность, энергия, интуиция, ощущение от человека. Может, конечно, критерии и есть, но они невычленимы. Я доверяю своему сознанию, подсознанию и чувствам.

– Да. Ну, можно, наверное, проанализировать и что-то вычленить, но это вещи, которыми я не занимаюсь. Это набор уже профессиональных опытов, знаний, ощущений, которые складываются в некие чувства и решения нерационализированно. Я просто знаю, что это будет хорошо, а это плохо. Зачем объяснять, когда просто я говорю вам, что я знаю?

– Я не сожалею ни о чем, что происходит в моей жизни. Все дано зачем-то.

– И в творческой. И вообще. Ничего не хочу переделывать, ничего не хочу менять. Что было – то было. Все правильно.

– «Бесов», 22 ноября премьера.

– Мне комфортно с хорошими артистами, в хороших условиях и с интересным материалом. В равной степени это происходит и в России, и, слава тебе господи, периодически за границей. Хотя, конечно, работать на родном языке и в родном пространстве легче: больше возможностей для реализации каких-то замыслов и меньше проблем с языковой и социальной адекватностью. Работа за границей мощно увеличивает твой профессиональный запас. Это всегда сжатые сроки, это всегда изощренная работа с артистами, которых ты встречаешь в первый раз, но должен чего-то от них добиться. Нужно быстро оценить публику, пространство – не буквальное архитектурное, а культурное и социальное, контекст. Работа со словом и с психикой на иностранном языке – это всегда сложно.

– Только если у меня не будет работы в России.

– Это совмещение внутреннее графика и предложений. «Волшебная гора» была сделана еще летом. Но в силу графиков театра было решено ее выпускать сейчас. Приехал и выпустил, она же была готовой. У меня нормальные, спокойные выпуски. Да, я много работаю. Но пока жив-здоров.

– Может, и это отчасти. Может, и режиссерская жадность. А может, и человеческая. А может, психологические проблемы. Мне так комфортно.

– Ну, это у кого сколько пафоса на душе. У меня нет столько пафоса, чтобы рассказывать, что занимаюсь некомфортным делом. Я занимаюсь комфортным, веселым, приятным делом для себя. Ну как-то глупо заниматься делом и жаловаться на него. Что мне жаловаться-то?

– Нет. Не поменялось. А почему у меня должно было поменяться отношение к профессии?

– Мне это кажется чрезмерно сильной верой в важность того, чем мы занимаемся.