Как в Москве прошел фестиваль современного искусства «Форма»

По всему двору Трехгорной мануфактуры летали пух и перья. Это зрители перформанса Константина Звездочетова и Александра Петрелли «Новые нормальные» радостно дрались подушками. Отплевываясь, мы пошли искать Олега Кулика, который заранее объявил, что устроит Purgatorio, т. е. «Чистилище», с «некрасивыми брошенными женщинами». Заявка интриговала.

Предположим, возможно

Кулик оказался совсем рядом: на углу пухового побоища толпа окружила небольшую площадку с холстом, который художник деловито поливал краской, раздавая указания участницам. Женщины были красивые, бросали их разве что на холст, и то аккуратно. Они с удовольствием шмякались, валялись и катались. По настроению «Чистилище» больше всего напоминало пляжную вечеринку.

Покидая ее, мы каким-то образом все же вляпались в краску. Чертов пух лез в глаза, это новая порция зрителей мародерствовала среди уже выпотрошенных мертвых подушек.

Мы пошли смотреть театр, по пути изучая заявления кураторов, обещавших «показать живой художественный процесс и исследовать язык нового поколения авторов, предъявить зрителю то искусство, которое актуально сейчас и, возможно, станет классикой в будущем».

А возможно, и не станет. Сами названия фестивальных площадок подразумевали сомнение: одна сцена так и называлась – «Возможно», вторая – «Наверное», а третья – «Предположим», на ней-то и был театр.

Публика расселась с трех сторон помоста-подиума. Было душно. На помост вышли трое в черных кожаных куртках, мини-юбках и на огромных шпильках. Спектакль назывался Run, поэтому трое в мини-юбках начали бегать. Потом прыгать друг через друга, потом изображать, кажется, обезьян, потом голубей. Самым сложным номером программы было надевание штанов из положения лежа без помощи рук.

Мы выскочили отдышаться и встретили толпу, ходившую за бесноватым человеком, бормотавшим что-то невнятное в мегафон. Это был хорошо известный в арт-тусовке Пахом с перформансом «482 тысячи 625 слов внутри которых есть буква Ы, как то жызнь и жыто». Впрочем, называться он мог как угодно.

Неподалеку прогуливался с дамой художник и писатель Павел Пепперштейн. Он ничего не представлял и ни в чем не участвовал, но сам его невозмутимый вид показался нам содержательней всего, что мы уже успели увидеть.

Глазея на живого классика концептуализма (вот уж тут несомненно), мы едва не споткнулись о холст, оставшийся после перформанса Кулика, и начали было обсуждать идею отрезать от него кусок, чтобы потом продать на аукционе, но ничего режущего под рукой не было. Тут прибежали какие-то люди, стали прибивать к холсту раму и устанавливать его вертикально, прислоняя к стене. С холста текла и плюхалась краска. Через минуту вся конструкция обрушилась, но мы успели отскочить.

Со стороны музыкальной сцены раздался рык, мы устремились туда. По расписанию должен был играть австралиец Донни Бенет, чьи музыка и сценический имидж не оставляют сомнений в том, что этого артиста телепортировали прямиком с дискотеки 80-х. Но в процессе телепортации случился сбой. Вместо диско-франта Бенета на сцене стоял коренастый мужик, похожий на олдового металлиста: седая борода, лысина, оставшиеся волосы до плеч. Он был в одних трусах. В руках у него была виолончель, у ног – барабан. Какие звуки он извлечет из этих инструментов, угадать было невозможно. Но тут мужик проревел в микрофон: «Mr. Marcaille, впервые в Москве!» и запилил свирепый хардкор, после которого зайчиком показался бы не только все-таки выступивший следом Бенет, но и Мерилин Мэнсон.

Мы опять отбежали в театр. Несколько человек на сцене выполняли команды типа «лягте на пол и отведите в сторону правую ногу». Хорошо, когда все понятно за две минуты! Пока мы выбирались на воздух, мимо прошмыгнули колоритные японцы из группы Acid Mothers Temple – музыкальные хедлайнеры «Формы». В руках у барабанщика была бутылка «Мукузани».

Вежливо послушав интеллигентное выступление группы «Вежливый отказ», мы сунулись в павильон «Наверное». Там висели гамаки (инсталляция «Гамаки») и какая-то абстрактная живопись, разглядеть которую мешала не столько лень, сколько плохое освещение.

На улице должен был начаться перформанс Алины Насибуллиной и Юлии Майоровой «Вылюби меня», но мы его не нашли. Площадку, с которой наконец-то унесло весь пух (или его подмели?), заполнили хорошо экипированные артисты (у кого-то была сабля, у кого-то автомобильная дверь). Судя по ящикам с видеокассетами, это был спектакль Донатаса Грудовича «Потерянные кассеты», сил в него вникать у нас уже не было. До выступления Acid Mothers Temple оставался как минимум час. Дело было вечером, делать было нечего. Но послушать японскую психоделию очень хотелось. И посмотреть перформанс петербургского театра АХЕ, явно сдвигавшийся за полночь, очень хотелось тоже.

Великая японская стена

Acid Mothers Temple долго настраивались и в итоге выдали такую стену звука, что публику разом как будто вынесло в другое измерение. В фантастический фильм, где перед толпой включают защитный экран, всех отбрасывает назад и никто не понимает, как же так получилось. Японцы и выглядели фантастически. Фронтменом был не вокалист Jyonson Tsu, поющий на выдуманном им самим языке, а электронщик Higashi Hiroshi. Длиннобородый, длинноволосый, абсолютно седой, он стоял в центре сцены и походил на божество, повелевавшее стихиями. Его компактный аппарат производил даже не свисты и завихрения, а словно бы потусторонний ветер, опоясывающий огромный невидимый замок. Основой стены была гитара густогривого Kawabata Makoto, лидера группы и «гуру скорости». Хотя на концерте этого титула заслуживал скорее барабанщик Satoshima Nani, совершенно бешеный – отколотить час в таком темпе и с таким плотным, многослойным ритмическим рисунком под силу только берсерку. Условно час делился на какие-то композиции, но концерт казался единой пьесой с тщательно продуманной драматургией. Стена гитарно-барабанного звука то раздвигалась, открывая медитативные ландшафты, над которыми плыл голос на непонятном языке, то снова смыкалась в неприступную твердыню.

А потом начала разрушаться. Казалось, что музыканты просто сбились, но диссонанс нарастал, по невидимому замку пошли трещины, потом начали отваливаться куски. Ударник взвинтил темп настолько, что гитара, отчаявшись угнаться за ним, просто взвыла от ярости. Треснул фундамент, рухнула крыша, осыпались стены. На руинах звука японцы невозмутимо поклонились и, кажется, телепортировались пить «Мукузани».

Изоляция, санкции, диктатура

Оглушенные и обалдевшие, мы побрели на спектакль «Полихром» инженерного театра АХЕ – дуэта петербургских художников Максима Исаева и Павла Семченко, давно придумавших себе имидж безумных ученых и мастеров театральной алхимии, которая эффектнее всего выглядит под открытым ночным небом. Квадратный помост на улице художники соорудили еще днем, потом улыбались и позировали фотографам.

Когда публика обступила сцену, традиционно заиграла ритмичная электронная музыка. Бородатые «операторы», как они сами себя называют, надели поверх костюмов рабочие комбинезоны, которые тут же начали расползаться. Пришлось скреплять. Исаев обмотал Семченко скотчем, а Семченко Исаева – пищевой пленкой. Изоляция вышла нелепой, но относительно надежной, способной выдержать санкции, которые тут же полились на перформеров. Сперва в виде краски, которой они щедро вымазали друг друга. А дальше в ход пошли земля, вата, лапша (на уши и не только). Стоявший тут же огнетушитель вызывал уже нешуточную тревогу: мало ли на что способны люди, которым нипочем вылить друг на друга ведро клея или кефира.

В начале перформанса «операторы» нарисовали на куске картона импровизированную тамтамареску – черный костюм. Чтобы потом, выставив над ним голову, произносить от этого «официального лица» короткие тексты о демократии. Использовались цитаты из Муссолини, Франко, Пиночета, аятоллы Хомейни, Путина и ряда других политиков. Листы с текстами постепенно покрывались всем, что проливалось на сцене, и рвались в мокрых и липких руках. Кетчуп, Пол Пот, кефир, Уго Чавес, тальк, Лукашенко. Наконец Исаев взял огнетушитель, а Семченко – банку с керосином. Поджег факел, набрал керосина в рот и устроил файер-шоу.

Они уже не были похожи на людей – грязные, мокрые, разноцветные, эти двое продолжали измываться друг над другом, пока не потеряли листы с текстом под слоем исходящего реквизита. И если весь фестивальный день «Форма» избегала политики, то ночью АХЕ с лихвой восполнили этот изъян, показав трагическую клоунаду в карнавальных масках авторитаризма всех цветов, оттенков и запахов.