Режиссер Клаус Гут отправил героев «Богемы» в космос

Задумав обновить старый репертуар Парижской оперы, интендант Стефан Лиснер новую постановку «Богемы» поручил Клаусу Гуту – одному из самых ярких режиссеров современной оперной сцены. И он не ошибся.

Когда занавес подымается, зрителя ожидает некоторый шок: вместо святая-святых – мансарды первого акта «Богемы» – мы оказываемся внутри космического корабля. Клаус Гут поместил действие на борт орбитальной станции, где случилась гигантская авария. На первых тактах музыки над сценой бегущей строкой включается своего рода бортовой журнал, из которого мы узнаем, что корабль потерял ориентиры, кончаются запасы еды и воды, «наши часы сочтены, жизнь подвешена к запасам кислорода».

Четыре астронавта, оставшиеся наедине с космосом, и есть протагонисты оперы Пуччини. В первой сцене они борются не с условным, а вполне реальным голодом и холодом, пытаясь, как могут, исправить испорченные приборы. Из короткого замыкания даже возникает искорка настоящего огня, в котором можно немного обогреться, бросая в топку «воображение».

В этой макабрической атмосфере возникает сценка с домохозяином Бенуа, в качестве которого используют труп уже умершего астронавта, им манипулируют как куклой. И когда, как комментирует бортовая запись, которую ведет, теперь мы понимаем, Рудольф, «сон и явь окончательно перемешались и подступает отчаяние», в одном из боковых отсеков появляется она, Мими. В состоянии предельного напряжения ему, как герою «Соляриса», является гостья – только, в отличие от фильма Тарковского, это материальное воплощение не мучительно постыдного, а самого лучшего, самого прекрасного, что было в его жизни, - любви к Мими.

Силуэт Мими в ярком красном платье выделяется посреди клинически белого пространства корабля и черного неба в иллюминаторе как живая жизнь посреди мертвой пустоты. Но роль пластически выстроена так, что она - реальная и одновременно нереальная, ускользающая подобно фантому.

У бразильского тенора Аталлы Айяна, который исполняет роль Рудольфа, мягкий лирический тембр, великолепно передающий чувства романтического героя. Австралийское сопрано Николь Кар, заменившая после двух представлений Соню Йончеву, обладает сочным глубоким голосом, но как актриса она довольно однообразна – впрочем, это заметно только первым рядам партера, так как в сценической партитуре Гута Мими – это в основном силуэт и голос, эмоциональное напряжение здесь несет музыка. Кантилены Пуччини как нельзя лучше передают ситуацию экстремального накала всех чувств. Голоса певцов словно влились в оркестровую партитуру, звучат в унисон оркестру Парижской оперы под пламенеющей, волшебной палочной маэстро Густаво Дудамеля («Богема» - дебют в Париже знаменитого венесуэльского дирижера).

Переход к сценам рождественского веселья поставлен уже как чистый плод галлюцинаций Рудольфа – и, как во всякой грезе, все здесь немножко сдвинуто: дефиле циркачей, мрачно-грустный феллиниевский карнавал, в котором участвуют официанты - акробаты и жонглеры, прохожие на высоких ходулях, толпа детей. Все в черном. И только надувные игрушки Парпиньоля, фонарь и космический кораблик из комикса – ярко-красного цвета в тон платью Мими, празднующей с Рудольфом и друзьями за столиком у авансцены. Финальное дефиле с тамбурмажором военного оркестра превращено в траурную процессию: умершая оказывается девушкой в красном.

Разные времена смешиваются: похороны Мими и сцена ее первого появления в кафе, смотрящий на все происходящее астронавт и его двойник на сцене – влюбленный юноша-поэт, живший в старом Париже. Тема богемной атмосферы, творчества почти стирается: просто юность, дружба, любовь – самые счастливые моменты жизни. Двойной фокус зрения, предложенный Гутом, позволяет не вдаваться в слегка поднадоевший сюжет о сущности богемной жизни: когда на все происходящее смотрится сквозь призму неотвратимой смерти, остается только чистая поэзия, лишенная увязанная в быту и психологии.

Все отметили красивый тембр и технику Аиды Гарифуллиной, сыгравшей изящную, начисто лишенную опереточной жанровости Мюзетту, но ее роль здесь несколько отходит в тень, как и вообще отношения между второй любовной парой – Мюзеттой и Марселем: их отношения становятся только частью ностальгически-прекрасной картинки из юности.

Третий акт проходит посреди лунной зимы: корабль разбился у незнакомой планеты, друзья-астронавты обречены, Рудольф цепляется за единственное воспоминание: Мими в пламенеющем красном платье является ему под снегом, остальные – только голоса, где-то на заднем плане.

Четвертый акт предваряет запись: «Смерть уже пришла. Полное одиночество». Клаус Гут поставил лихорадочный бред, кошмар, в котором эпизоды из прошлого всплывают наподобие артистических номеров в спектакле кабаре, которые вызывает к жизни «мэтр церемонии»: мим Герасим Дишлев, ученик Марселя Марсо, играет эту сцену в элегантном стиле грустной клоунады.

Сложный двойной сюжет, придуманный Гутом для «Богемы», не заслоняет музыку, а, наоборот, только усиливает ее звучание. В ней слышны и сильная сценически недосказанная эмоция, и ностальгия по уходящей по капле жизни, и момент высшего счастья, и неминуемый приход смерти. В финале появляется белый легкий силуэт Мими, словно ускользающей к звездному небу в тот момент, когда на авансцене умирает последний астронавт.

На премьере пуристы громко кричали «Измена!» и «Долой режиссуру!», но уже на пятом представлении восторженные аплодисменты перекрыли вялые попытки буканья. Невозможно не признать: трактовка Клауса Гута превратила старомодную историю о парижской богеме в пронзительно современный экзистенциальный сюжет о жизни и смерти, главным героем которого осталась музыка Пуччини.

Париж