Выходит в свет «Июнь» Дмитрия Быкова

Начнем с конца. В третьей части «Июня» литератор Крастышевский пытается предотвратить войну с помощью практик, близких к ведовским. Он устроился на должность, которая гарантирует, что составляемые им сводки будут попадать на стол Сталину, и организует тексты так, чтобы скрытое в них послание-наказ въелось адресату в самую подкорку: хитро соразмеряет протяженность рубрик, подбирает нужные слова из синонимических рядов, расставляет гласные-согласные в единственно верном порядке. К этому моменту до читателя не может не дойти, что книга перед ним устроена в соответствии с технологиями Крастышевского и он, читатель, если достаточно умен, в силах расшифровать фразу, по всей вероятности, закодированную автором; искушение почти неодолимое.

Пожалуй, такова в главном функция третьей части: служебная, указание на шараду. Еще здесь изложена история эволюции трикстера в мировой литературе, но она скорее бонус, среди действующих лиц «Июня» трикстера нет.

Фабульно три части романа связаны только временем, местом (Москва) и одним эпизодическим персонажем. Новая книга завершает так называемую И-трилогию: прежде издавались «Икс» и «Истина». До нее была О-трилогия: «Оправдание», «Орфография», «Остромов». Что в «О», что в «И» фантазия Быкова основывается на фактах реальных биографий, но прототипы у него переименованы, а события либо видоизменены, либо вовсе выдуманы. Не очень, по сути дела, и важно, кто чей прототип; вряд ли широкая аудитория угадает в Крастышевском черты прозаика Сигизмунда Кржижановского, а в герое первой части поэта Давида Самойлова, ну и не беда.

Хотя в Але из части второй многие опознают дочь Марины Цветаевой Ариадну Эфрон. Аля сбежала из Парижа, чтобы поддержать пером советские идеалы, у нее младший брат по прозвищу Шур и мама, знаменитый поэт. Образ мамы в «Июне» на удивление отталкивающий. Возможно, потому, что мы смотрим на нее глазами Алиного жениха – журналиста Бориса, а тот сам не подарок, мягко говоря.

Борису под сорок, он близок к отчаянью. Система, ради которой он с юности расшибался в лепешку, стагнировала, омертвела, утратила всякий поступательный импульс. Раньше прочих эту мертвенность почувствовал Маяковский, чье жизнеописание Быков опубликовал в прошлом году. Почувствовал и застрелился. Единственное спасение для нее, системы, – масштабная война с кем угодно, с кем получится, и режим раз за разом пробует разжечь такую войну то в Испании, то на Халхин-Голе, то в Финляндии. Война заморозит статус-кво, даст пусть какую-то отсрочку неизбежного будущего, простор для натурального гниения. «Одних надо убить, чтоб не мешались; других прогнать через фильтр; после фильтра можно воевать; после войны можно еще пятьдесят лет жить этой легендой».

Рассуждения Бориса, занимающие солидную долю второй части, прочерчивают параллель 1920-х и 1990-х («угар»), 1930-х и 2010-х, ради которой написан роман. И правда знакомо: Украина, Сирия, популистская истерика в СМИ, закрытость верхов, сервильность и плебейство культуры. «Гремевший тогда поэт <...> извергал дикую смесь барачной киплинговской вони и шипра, причем шипр преобладал. Шипром было пропитано все».

«Июнь» стоил бы разговора и не будь в нем первой части. Это история Миши, сначала студента ИФЛИ, где вместе с ним учатся Павел Коган и Сергей Наровчатов, в романе просто Павел и Сергей, затем больничного санитара, затем ненадолго, до 22 июня, снова студента. Миша завис меж двумя женщинами, Валей и Лией, – вот весь сюжет. Валя, похоже, бес, Лия – ангел, но вероятно, что наоборот: шарада Валя/Лия не имеет решения. Быков предлагает здесь беспрецедентно жесткие, даже жестокие сцены плотской любви, но в них, как и в его описаниях неба, ветра, города, ревности, ярости, максимум мастерства, ноль привычного уже шипра, больше от нынешнего предчувствия пагубы, чем в велеречивых выкладках Бориса или камланьях Крастышевского. К счастью, первая часть самая длинная.

Дмитрий Быков. Июнь. Роман. М.: АСТ, 2017