«Заводной апельсин» в Театре наций стал биографическим

Мир поломался, и вообще он больше похож на дурацкую механическую игрушку из «Детского мира», которую вот-вот докурочат жестокие мальчишки. Эта не слишком новая мысль, заложенная в книгу «Заводной апельсин», не производила бы столь сильного впечатления, не знай мы обстоятельств, сопутствовавших созданию автором своего opus magnum.

Тогда, в 1962-м, у Берджеса сломалось практически все. Сломалось тело – врачи поставили диагноз «опухоль мозга». Сломалась жизнь – рядом с ним спивалась и вот-вот должна была окончательно спиться жена, изнасилованная во время войны пьяными подонками и потерявшая ребенка, которым она была тогда беременна. Сломался окружающий мир – полюбив атомную бомбу, он стремительно несся к самоуничтожению, которое казалось неминуемым.

В романе Берджеса Земля населена нелюдями, которые по чистой случайности кажутся людьми. Не люди, а мясные машины, как назовет их позже Владимир Сорокин. Разговаривают они между собой на специально изобретенном языке nadsat, где английские слова соседствуют с русскими kal и moloko. Да, это те самые отморозки, с которыми повстречалась на войне жена Берджеса, – они насилуют и убивают, упиваясь меж делом 9-й симфонией Бетховена. Да, это та самая симфония, где ангельскими голосами поют «Оду к радости»: «Обнимитесь, миллионы», «Люди – братья меж собой» и прочий kal.

Кстати, по поводу kala: переводчики «Заводного апельсина» обычно передавали вкрапленные в текст русские слова латиницей, но для театра это, ясное дело, не выход, и режиссер Филипп Григорьян доверился машинному интеллекту, пропустив текст дважды через Google Translate. Логика в этом есть: актеры используют раскуроченные, но еще не вконец доломанные языковые конструкции. Век вывихнут, язык вывихнут, а Андрей Смоляков, один из лучших актеров поколения 50-летних, в роли Писателя чем-то похож на Гамлета-машину. Или, если хотите, заводного Гамлета.

Именно Писатель и его Жена (Елена Морозова) становятся главными героями спектакля, а вовсе не насильник Алекс с дружками. Сюжет побоку: на сцену не выйдут ни банды подонков, облюбовавших бар Moloko, ни орды тюремщиков и психиатров, которые пытаются вправить им мозг. Алекса не существует – это чудовище, порожденное разумом самого Писателя. Алекс – одновременно и опухоль в его мозгу, и выкидыш из чрева его жены. Персонифицированное Зло, роль которого поделена сразу между двумя актерами: Алекса Воображаемого играет Александр Новин, а Алекса Реального – Антон Ескин. Чем не средневековое моралите, где на сцену выводились пороки и добродетели?

Придумывая сценографию для спектакля, Григорьян явно вдохновлялся не сюрреалистическими образами фильма «Заводной апельсин» (1967). Подозрительно безмятежные интерьеры гостиной заставляют вспомнить скорее не о Стенли Кубрике, а о Дэвиде Линче, но кажется, что иногда Григорьян бегал подсматривать и в расположенный недалеко от Театра наций «Детский мир»: и Черный рыцарь, в облике которого на сцене появится Алекс, и оживший Садовый гном (недвижная скульптура превращается в приплясывающего ведущего телешоу – эта ловкая метаморфоза поручена лилипуту Вано Мираняну) откуда-то оттуда, из отдела игрушек.

Начавшись трагедийными нотами, «Заводной апельсин» чем дальше, тем больше уходит в трэш, а ключевая сцена спектакля сильно напоминает эстетику режиссера Владимира Епифанцева. Помните его пародийные рекламные клипы «АнтиТайд» начала 2000-х, где к домохозяйкам врывался мужик с окровавленным топором: «Вы еще стираете? А мы уже рубим!» Веселая трэшевая сцена из спектакля Епифанцева «Сон в летнюю ночь» (2004), за которой зритель наблюдал на видео, повторена в «Заводном апельсине» почти точь-в-точь. Камера следит за Писателем и его Женой, которые отвозят Алекса в багажнике в лес и с удовольствием рубят плохиша на котлеты, сопровождая финал этого моралите поучительными цитатами из Маяковского: «Если ты порвал подряд книжицу и мячик, октябрята говорят: плоховатый мальчик». Впрочем, как еще покарать Зло в сегодняшних обезбоженных моралите? Разве что притворившись deus ex machinа, что переводится на русский как «бог из автомобиля».