Роберт Уилсон выпустил «Сказки Пушкина» в Театре наций

Как передать интонацию, с которой в спектакле Роберта Уилсона произносят нараспев: «Здесь русский дух, здесь Русью пахнет»? Ничегошеньки русского нет в этой интонации, звучит диковинно и завораживающе. Уилсон для русского театра даже не американец, а марсианин, у которого вся сенсорика совершенно иначе устроена. В начале карьеры, в 1970-х, он искал новые средства театральной выразительности, работая с глухонемыми и аутичными подростками. И следы этой работы ощутимы в спектаклях Уилсона даже теперь, когда при взгляде на сцену на язык первым делом просится определение «красиво». А вторым – «очень красиво». И вот Роберт Уилсон прилетел в Москву и научил российских актеров тоже двигаться, говорить и, может, даже немного чувствовать по-марсиански.

Хотя есть и у нас с марсианами общее: «Все, что нам нужно, – это любовь», – поют в начале и финале спектакля. Чем Пушкин похож на Леннона? А чем ворон похож на письменный стол? «Сказки Пушкина» – не прочтение или интерпретация пушкинских текстов, а их проекция в ту страну чудес, которую Роберт Уилсон носит в голове и воплощает на разных сценах мира, учитывая местный историко-культурный контекст. Французам ставит «Басни Лафонтена», русским – «Сказки Пушкина». Принцип один, картинки разные. Поэтому главный вопрос спектакля – что такое русское по Уилсону.

Это по большей части Серебряный век, русский авангард и немного раннесоветского агитпропа в лубочных традициях. Уилсон, пролиставший, наверное, сотни альбомов с русским искусством, сводит его многообразие к лаконичным чистым знакам. Вот кресло из супрематических фигур, вот почти врубелевская Царевна-лебедь, вот вариации на темы театральных эскизов Билибина или Судейкина. Но все это не буквальные цитаты. Скорее – воздушные намеки, словно бы след увиденного во сне. Разве что финальная мизансцена «Сказки о попе и работнике его Балде» кажется срисованной из журнала «Безбожник» близко к оригиналу.

Фирменный фокус Уилсона в том, чтобы отвязать эти знаки от привычных смыслов и подвесить в стерильной пустоте, поместить на голой сцене как аппликацию – этим обеспечивается странность, сюрреальность и абстрактность его постановок. В отношения у него вступают не персонажи, а свет, звук и ритм. Актеры превращены в марионеток с набеленными лицами, строгой партитурой движений и аффектированной мимикой, которая может быть совершенно оторвана от сути произносимых слов (так рыбак в «Сказке о рыбаке и рыбке», закончив реплику, высовывает длинный черный язык). Акценты ставятся резкой переменой света – заливкой фона красным, превращением сценической картинки в контрастно черно-белую и т. д. Как будто перед нами вживую работают инструменты программы «Фотошоп» (или как это называется в марсианских компьютерах).

Евгений Миронов, загримированный под Пушкина, но одновременно напоминающий Джонни Деппа из фильмов Тима Бёртона, сидит на ветке супрематического дерева и отпивает из бутылки. Глоток – сюжет, глоток – другой. Ансамбль в оркестровой яме заводит диковатый фьюжн американского дуэта CocoRosie (музыка написана специально для спектакля), в котором наверняка тоже много русского намешано, но, чтобы услышать не только фолковые вариации и отголоски ритмов Стравинского, надо иметь специально тренированное ухо. Часть стихов положены на музыку, но, даже когда текст не поется, а произносится, понятно, что для Уилсона это прежде всего мелодия. Оттого строки часто ломаются в непривычных местах, превращаются в рефрены. А сюжеты знакомых сказок могут оказаться с пропусками и обрывами – тоже своего рода джаз. Речь, как и визуальные знаки, отвязана от смысла, отпущена на волю, просто звучит – красиво и странно. Уилсоновский Пушкин сам себе кот ученый, который идет разом направо и налево, одновременно и песню Леннона заводит, и нашу сказку говорит, и даже русалкой на ветвях сидит. И Русью пахнет, как дорогим одеколоном.