Миндаугас Карбаускис поставил «Русский роман» Марюса Ивашкявичюса

Литовский драматург Марюс Ивашкявичюс, по пьесе которого поставлен этот динамичный и ритмичный спектакль, смотрит на последние годы семейной жизни Толстого сквозь призму ключевых сцен «Анны Карениной», повести о страшной силе плотского искушения «Дьявол» и толстовских дневников.

Сам великий старец так и не появляется на сцене. Вместо него волнуются, суетятся, ссорятся его герои – Левин, Кити, Анна, Вронский с Карениным из знаменитого романа, Аксинья из «Дьявола», близкие – амбициозный, но бесталанный, хотя и трогательный в любви к матери сын, Лев Львович, прямолинейная дочь Саша, хитрован Чертков, доктор Маковицкий, даже пес Маркиз.

Царит надо всеми Софья Андреевна, жаждущая вернуть себе место в сердце своего великого мужа. Евгения Симонова сыграла свою героиню с предельной психологической тонкостью и пониманием – безмерно преданную мужу, детям, но в конце жизни уже только истерзанную, полубезумную, истеричную. Истерика – не самое сильное место русского театра, наблюдая ее в исполнении и лучших наших актеров, обычно хочется привернуть громкость, зажмуриться и переждать. Евгении Симоновой удалось избежать и тени фальши, даже когда Софья Андреевна действительно бьется в истерическом припадке, и сделать каждую свою сцену ударной. И встречу с постаревшей любовницей барина Аксиньей, героиней «Дьявола», в которой барыня и ревнует, и недоумевает, и презирает соперницу, и побег Софьи Андреевны из Ясной, и трагикомическое изгнание беса из Черткова, великолепно сыгранного Татьяной Орловой, напоминающего не русского барина, а канцеляриста, начетчика, въедливого коллекционера мыслей и вздохов гения. И конечно, невыносимую сцену смерти Льва Николаевича, до которого жену, родившую ему 13 детей, переписавшую тысячи его страниц, допустить не могут; он теперь национальное достояние, необходимо ловить и записывать каждое его слово и вздох, не до нее.

Вопрос, который задает Софья Андреевна после его смерти, такой естественный и точный: «Зачем... он это устроил? Собрал нас всех... всю семью... на этой забытой станции...», не имеет ответа, дети уверяют мать, что все давно сидят в Ясной за общим семейным обедом. Так и есть – вот овальный стол, венские стулья, и стог сена позади, и голландская печка – пространство сцены, сконструированное Сергеем Бархиным, подчеркивает все те же, самые болезненные для толстовских размышлений акценты: здесь и жажда правильной семейной жизни, и оглядка на природу, и уходящие ввысь классицистические колонны, символизирующие попытку рационализировать и найти объяснение всему.

Атмосфера морока, сна, бреда мотивирует соединение литературных героев и реальных лиц, картина поздней жизни Толстого внезапно оказывается исполненной в стилистике Достоевского, и это выглядит вполне органично. За исключением разве что ложномногозначительного финального монолога Анны, получившейся в исполнении Мириам Сехон глянцевой героиней с обложки «Вога». Анна, вся в черном, но в красных перчатках, объясняет зрителям, что они пришли любоваться ее несчастьем, что подлинная любовь скоротечна и возвращаться в «мир глухих душ, где все ненавидят друг друга» ей совсем не с руки – словом, безжалостно обрушивает трагедию в мелодраму. Казалось бы, процитируй Ивашкявичюс здесь реальный предсмертный монолог Анны из романа – и то было бы достоверней, но он словно пытается оказаться конгениальным толстовскому тексту, и здесь этот рискованный шаг не оправдывается – впрочем, в отличие от другой сцены, в которой Анне чудится, будто Вронский и Каренин имеют право быть с ней рядом вдвоем и это счастье.

Все это безумие, в которое русский гений обратил жизнь и свою, и близких, завершается так же безумно, но внезапно светло: Лев Львович (Алексей Сергеев), бежав из уже охваченной огнем России, открывает тайну бессмертия. Надо двигаться на Восток, навстречу солнцу, так человек получает двойную порцию света, заряжает «батарею своей жизни» и перестает стареть. Лев Толстой-второй делится своим озарением со всем миром, выступает в залах, его сбивчивую русскую речь переводит новая возлюбленная Мадлен (вновь Мириам Сехон, но здесь вылепленный ею образ идеально точен), на зрителей сыплются бордовые лепестки, сияние утопии заливает зал – без нее, без мечты о вечной жизни здесь, на земле, русский роман тоже, разумеется, немыслим.

Как и без тонкой иронии, с которой рассказана вся эта действительно очень русская история, вместившая жажду чистой любви и страсть к крепостной, косматый стог и французские колонны, сверхчеловеческие прозрения и чудовищную слепоту, в итоге одарившую ее героя бессмертием.