Александр Чачава: «Именно IT позволит рынку выйти из кризиса и паники»

До прихода в бизнес Александр Чачава поменял несколько профессий: работал официантом, коммивояжером, техническим переводчиком, пробовал себя в журналистике. В 2003 г. вместе с двумя партнерами он создал IT-компанию Leta, а позже занялся антивирусом Eset, получив эксклюзив на дистрибуцию в 11 странах. Активно, а порой даже агрессивно продвигая эти антивирусные продукты (в те годы Чачава был одним из самых последовательных оппонентов крупнейшего в России разработчика антивирусных программ – «Лаборатории Касперского»), молодой предприниматель стал известен на IT-рынке. В 2012 г. его предпочтения в бизнесе резко изменились – Чачава основал Leta Capital, в который вместе с партнерами вложил $15 млн (второй фонд, уже на $50 млн, появился в 2018 г.). Спустя восемь лет Leta стала вполне зрелой венчурной фирмой: счет инвестициям уже идет на миллионы долларов, под управлением находится около $75 млн. Много это или мало? Чачава считает, что для финансирования российских IT-стартапов вполне достаточно. Пандемия COVID-19 изменит венчурный бизнес, но не убьет его, уверен он. Происходящее дает инвесторам новые возможности – развитие новых технологий, в первую очередь связанных с дистанционной работой и учебой, ускорится в десятки раз, прогнозирует Чачава.

– В 2003 г. мы начали бизнес с продажи лицензионного софта Microsoft, 1С, «Лаборатории Касперского» и т. д. Как раз в 2003 г. наши правоохранительные органы с подачи Microsoft стали активно бороться с пиратством – ну и росла экономика. Уровень пиратства в 2003 г. был 98%, а в 2008 г. – 70%. То есть количество лицензионных пользователей выросло в 15 раз за пять лет, а в деньгах рынок вырос, наверное, раз в 50. Собственно, мы попали вот в этот восходящий поток. Если смотреть на динамику роста многих IT-компаний и реселлеров, он составлял сотни процентов в год. А у нас, возможно, и тысячи. Первый миллион долларов мы заработали, наверное, в 2006 г. То есть выручка в 2004 г. была уже более $1 млн, в 2005 г. стала $7–8 млн, а в 2006 г. уже хорошо за $20 млн. При этом никаких инвестиций не было, а спрос рос так, что мы едва успевали его удовлетворять. К 2011–2012 гг. выручка у нас была уже за $100 млн. Ну а потом началась другая эпоха.

– Да, остались. Это компания «Исет софтвеа» – эксклюзивный дистрибутор антивирусных продуктов Eset в 11 странах. В России сейчас у него доля рынков по этому направлению – около 30%. Еще Leta Engineering – это сейчас уже сфокусированный системный интегратор, ведущий разработчик решений по роботизации клиентского обслуживания банков, телекома и т. д. Речь идет об электронных очередях, симкоматах, системах распознавания документов и взаимодействия с посетителями. Есть и другие активы – например, специализирующийся на информационной безопасности «Аванпост». В этих компаниях у меня контрольный пакет и выше. Я частично выкупил у партнеров, частично доинвестировал – по-разному сложилось. Но моя роль в этих компаниях минимальна, на уровне члена совета директоров.

– Мы довольно тяжело пережили кризис 2008 г., два года восстанавливались, затем стали думать, что нужно сделать, чтобы это не повторилось. Тогда я впервые начал раздавать опционы менеджерам и делать из менеджеров предпринимателей. И в какой-то момент я увидел, что менеджеры, которые стали бизнесменами рядом со мной, работают гораздо эффективнее, чем я сам. В этот момент были заложены базовые ценности нашего фонда – ключевая из них в том, что мы дружелюбны для предпринимателей. Возможно, я не самый лучший предприниматель, но зато я знаю, что им нужно и как им помочь добиться мощных результатов. Как в фильме «Мимино»: «Если мне будет хорошо, я тебя так довезу, что и тебе будет хорошо!» Вот моя задача в том, чтобы предпринимателю в нашей экосистеме было хорошо.

«Мы стараемся работать только с самыми прорывными фирмами»

– Крупнейший инвестор в обоих фондах – я; во втором 50-миллионном фонде где-то треть моих инвестиций. Я считаю, что это правильно, ведь мне отвечать перед другими инвесторами, и они хорошо реагируют на то, что мои деньги тоже там есть.

Например, во втором фонде есть у нас два инвестора – основатели компании Bright Box, мы еще из первого фонда в нее инвестировали. Она затем была успешно продана в Zurich Insurance Group, это крупнейшая швейцарская страховая компания.

Основатели, заработав деньги не без моей помощи, инвестировали в следующий мой фонд и стали limited partners. Кроме них, там есть еще несколько предпринимателей.

Я вхожу в крупнейшую международную сеть бизнес-лидеров YPO (Young Presidents Association), эта организация объединяет 26 000 предпринимателей в 180 странах. В ее формате я ежегодно организую международный саммит, посвященный инновациям из Восточной Европы. Так что у меня в фонде есть и европейские инвесторы, которые тоже верят в хорошие перспективы русскоязычных технологических предпринимателей и хотят на этом заработать.

– Где-то $75 млн на сегодняшний день. $15 млн – evergreen фонд, $50 млн – в Leta Capital I, еще где-то $10 млн – клубные инвестиции под сделки, шедшие от наших limited partners напрямую в проекты, но под нашим управлением.

– Ну, по меркам российского венчурного рынка это нормально. Мы даже на американском рынке видим, что фонды ранних стадий – это $50–100 млн, и это считается нормальным. Для Европы же это идеальный размер, потому что на самом деле не такое большое число стартапов, которым нужно действительно много денег на ранней стадии.

Конечно, в США поднимают фонды и на несколько миллиардов. Но вложить миллиард на ранней стадии в русскоязычных предпринимателей невозможно. Поэтому я считаю, что у нас в целом оптимальный фонд на сегодня. Думаю, что следующий фонд может быть больше, но ненамного. У небольших фондов гораздо выше вероятность показать венчурную доходность, особенно если умело распоряжаться деньгами и инвестировать только в лучших из лучших.

– Во-первых, мы завершили инвестиции из первого фонда – цикл развития компаний и выходов. При этом наш пайплайн составляет примерно 2000 стартапов. Из них мы глубоко следим за 100–200 компаний и выбираем моменты, когда они начинают взлетать. Им в этот момент нужны резко деньги, и они знают, куда их нужно эффективно потратить. Мы можем делать 4–5 отличных сделок в год, средний чек – $2 млн. Вот, собственно, получился целевой таргет: нам нужен фонд на $50 млн, чтобы эффективно отработать следующие четыре года, обычный инвестиционный цикл венчурного фонда.

– Bright Box я уже упоминал. С этой компанией я познакомился в начале ноября 2014 г., о сделке мы договаривались в ноябре, а платили в начале декабря. Собственно, в тот самый день, когда доллар вырос по отношению к рублю в 2 раза. Основатели Bright Box были уверены, что $1,5 млн не получат. Ну а мы деньги перевели.

Те компании, которые привлекают инвестиции в кризис или перед началом кризиса, получают очень большой гандикап. Другим сложнее поднимать деньги, даже если они работают в очень привлекательной области. Фонды занимают выжидательную позицию, смотрят, что будет дальше, куда все пойдет, сколько это продлится.

Bright Box специализируется на разработке и внедрении IT-решений в сфере Connected Car. В начале 2015 г. стало понятно, что ловить в этом плане в России нечего, надо продавать по всему миру. И на самом деле – спустя восемь месяцев они уже получили первого крупного клиента за рубежом, вскоре компания стала по-настоящему международной, перенеся штаб-квартиру в Швейцарию. Дальше буквально за два года ребята выскочили в лидеры рынка, у них был самый большой флот беспилотных машин под управлением, 300 000 автомобилей, выручка – более $10 млн. Соответственно, когда Zurich Insurance Group приняла новую стратегию и решила идти в сегмент smart-страхования, ей нужна была компания с большим количеством данных. В момент, когда они сделали предложение, на Bright Box было уже много претендентов, компания была на виду, но в итоге предложение Zurich Insurance оказалось самым интересным, они выкупили 100%.

Еще одну компанию могу отметить – Unomy: это такая big data надстройка к CRM. Мы продали ее WeWork – и вообще, очень быстро сделали экзит. От инвестиций до экзита два года прошло. WeWork тогда активно росла, они не только бизнес-центры строили, но и создавали экосистему для своих резидентов. Ну а Unomy делала очень классную, удобную систему, дополняющую и обогащающую обычную CRM. Я лично был против сделки, потому что мне казалось, что эта компания завтра станет единорогом. Но основатель решил иначе, ему предложили возглавить в WeWork весь процесс создания экосистемы. В любом случае мы на этой сделке хорошо заработали.

Во всех случаях мы стараемся работать только с самыми перспективными, прорывными фирмами, с по-хорошему упертыми основателями, готовыми мир перевернуть. Отмечу тут компании inDriver, Double Data, DevAR, Unigine.

– Безусловно, в нашей истории есть и провалы, и ошибки – как и у каждого инвестфонда. Например, AppsFlyer – сейчас их оценка – $1,6 млрд. У нас с ними было подписано рамочное инвестиционное соглашение в том же 2014 году, и мы обо всем договорились. Но в самый последний момент пришел американский венчурный фонд, который дал в два раза более высокую оценку. Мы тогда имели возможность пойти в синдикат с фондом, сказать – возьмите и от нас денег. Но нам тогда показалось, что их оценка в $14 млн слишком высока, плюс немного огорчились – и не пошли в эту сделку. А в этом году компания привлекла $210 млн.

Сейчас еще взлетает компания Miro. Два года назад с ними вели переговоры, но решили не инвестировать, подумали, что есть много инструментов, которые, по сути, почти то же самое. Думаю, что мы просто недоразобрались в продукте, плюс еще у меня была микроинвестиция много-много лет назад в сходную идею, которая провалилась. Может быть, это у меня такое наследственное осталось на подкорке.

Другого плана пример – разработчик бестелесных «воздушных» дисплеев Displair, абсолютная инновация и вау-продукт. С ним – в 2012 г. – мы совершили все ошибки, которые может совершить венчурный фонд. Во-первых, мы полезли в индустрию, в которой на самом деле мало что понимали. Я до деталей, до винтиков разобрал Displair спустя два года после инвестиции вместе со специалистом и понял, откуда все эти детские болезни и почему так сложно довести продукт до серийного производства и сколько это должно стоить. А тогда мы полезли в проект со своими $2 млн, хотя нужно было минимум на два порядка больше. Всего компания $6 млн привлекла – не мы одни такие дураки оказались, много других уважаемых инвесторов тоже совершили эту ошибку. Тогда мы, имея лишь 2% от необходимой суммы, ввязались в авантюру, хотя поначалу все казалось очень классно: открытие года на крупнейшей в мире выставке электроники CES, более 100 интервью ведущим телеканалам и СМИ, от CNN до Playboy, более 5000 предзаказов по цене $20 000 за штуку. Но в итоге все посыпалось как карточный домик, потому что «железо» – это продукт, который надо изобрести, произвести, маркетировать, доставить и проч. Там очень много нюансов, и все они очень дорогие, требуют суперквалифицированного персонала, который есть всего в паре десятков компаний мира. Опытные израильские разработчики инноваций с десятками миллионов долларов инвестиций все равно идут под крыло крупных производителей, становясь IP Technology Partner, продавая им свою интеллектуальную собственность в обмен на роялти с продукта. Очень много новинок крупных брендов – это на самом деле такие истории, только они и возможны в сегодняшнем мире. А мы полезли с открытым забралом и голой задницей мир электроники покорять.

Вообще говоря, если смотреть на статистику, – третий, четвертый фонд у инвестиционных фирм самые успешные. Потому что шишки свои уже набили, но глаза еще горят. Мы вот сейчас приближаемся к лучшей своей форме.

– На самом деле пока нет. Потому что мы инвестируем только в те ниши, которые хорошо понимаем и чувствуем на кончиках пальцев. Но у меня есть два хобби, которые – я не исключаю – через какое-то время расширят номенклатуру инвестиций. Первое – это life science, а второе – экология. В широком понимании life science – это и биотехнологии, и фармацевтика, и биоинформатика – все то, что золотому миллиарду как раз нужно и интересно для улучшения качества и продолжительности жизни. И не только ему. Экология же это и про переработку отходов, и про сохранение природы, и про безотходные производства. Эти направления сейчас очень бурно развиваются.

Я много езжу по стране и миру, мое детское увлечение экологией переросло в любовь к путешествиям, но при этом я по-прежнему экологией интересуюсь довольно профессионально. Известно, что сейчас мы тратим 2,5 ресурса Земли, т. е. потребляем каждый год в 2,5 раза больше ресурсов Земли, чем она восполняет, это грубая оценка, но она правдивая. Я думаю, что экотех и осознанность потребления неизбежно будут развиваться, иначе мы придем к реальному апокалипсису, через глобальное потепление и другие необратимые процессы. Потребность в решении этих задач очень серьезная и высокая. Соответственно, туда приходят новые технологии и большие деньги. И там есть, где применить предпринимательские навыки. Я вообще считаю, что до тех пор, пока спасением Земли занимаются государства, ничего хорошего не будет. Там тоже нужны эффективные предприниматели. Я считаю, что гораздо проще привести в порядок Землю, чем колонизировать Марс. Но это проекты не здесь и сейчас, а на десятки лет. Сейчас же мои все мысли – про инвестиции в IT-стартапы.

– Причин несколько. Раскрытие показателей для американских фондов – достаточно обычная практика. Это неплохо работает, там венчурная индустрия достаточно открыта, и конкуренция между венчурными фондами устроена несколько иначе, чем в России.

В США источник капитала для фондов – институциональные инвесторы и фэмили-офисы семейных династий. У нас же источника капитала два: государство – с ним мы не очень настроены работать – и капиталисты первого поколения, начавшие строить бизнес в 1990–2000 гг. Их плюсы – ум, хватка, энергетика, потому что они в основном сами эти деньги заработали и построили компании. Но проблема их в том, что бизнес их развивался в то время, когда репутация только формировалась и были большие проблемы с взаимным доверием. Что говорить, весь бизнес в стране работал несколько по другим правилам и в других условиях. Наши капиталисты не очень охотно отдают деньги в управление, они привыкли все контролировать. Я регулярно получаю приглашения возглавить венчурное направление того или иного фэмили-офиса крупного капиталиста. Даже те, кто готов отдавать капитал в фонд, просят себе право голоса в инвесткомитете, а то и право вето. Недавно мы вели переговоры с крупным институциональным фондом из Евросоюза, который инвестировал уже в 135 венчурных фондов. Так вот, когда они спросили, какие права в инвесткомитете будут у инвесторов, я подумал про себя: «Ну вот, и они туда же», но твердо ответил, что никаких. И к моему удивлению, они очень положительно на это отреагировали, на мой вопрос «почему?» объяснили, что они оценивают профессионализм команды. И если ей доверяют свои деньги, то уж точно не хотят, чтобы в принятие решения вмешивались неизвестные им и, возможно, непрофессиональные инвесторы.

Мы абсолютно осознанно выбрали более сложный путь, но более профессиональный и потому эффективный. Сегодня Leta Capital строит серийную инвестиционную фирму, которая непременно должна быть открыта – мы хотим людям показать, что успешны; что мы возвращаем инвесторам больше денег, чем у них взяли; что мы даем хорошую доходность; ничего не скрываем, честно и эффективно работаем. А еще мы много общаемся с коллегами и обмениваемся опытом – это важно для нашего молодого венчурного рынка, который испытывает множество проблем.

«Наступает эпоха русскоязычных технологических предпринимателей»

– Я считаю, что в мире сейчас наступает эпоха русскоязычных технологических предпринимателей. Русскоязычные программисты всегда воспринимались как лучшие в мире, сейчас они избавились от своего основного недостатка – местоположения где-то на востоке. Потому что теперь все понимают, что удаленные команды – это нормально. Мы говорили раньше, что основная проблема русскоязычных предпринимателей – это развитие так называемых мягких навыков (softskills), среди них много интровертов. В текущих тяжелых условиях изоляции интроверты чувствуют себя лучше, чем экстраверты. Опять же я вижу, что в тяжелых условиях лучше себя чувствуют предприниматели, уже имеющие опыт преодоления кризисов. У нас и с этим проблем нет, у нас кризисы случаются заметно чаще, чем в США. В критической ситуации наши люди начинают активнее генерировать идеи, упорнее работать. Кост-эффективность сегодня новая реалия, в ближайшие несколько лет все будут экономить, а наши компании всегда были более кост-эффективны. Не от хорошей жизни, но вот это тоже теперь плюс. И наконец, исторически консервативную Европу просто вынудили пересесть в онлайн, потреблять инновации и внедрять технологии, а российским стартапам выходить в Европу всегда было проще и дешевле, чем в США. Мы там гораздо более конкурентоспособны, даже если ретроспективно посмотреть на крупные IT-компании русскоязычных предпринимателей прошлых лет, это хорошо видно.

Сейчас в стартап-сообществе отношение к русскоязычным предпринимателям, которые фондируются частными деньгами, у которых не торчат уши каких-то там госфондов и т. д., – к ним отношение вполне нормальное. Инвесторы же видят, что выходцы из России, из стран бывшего Советского Союза строят многомиллиардные компании, и обычно они отличаются высочайшим качеством продукта, необычным подходом и сильной бизнес-моделью. Таким образом, компании, основанные русскоязычными предпринимателями, становятся гораздо более привлекательными и интересными для всех профессиональных инвесторов.

– Они и остаются недооцененными. Это американские и китайские стартапы переоценены. Оценка обычно разгоняется ажиотажем, а вокруг русскоязычных предпринимателей и команд разработчиков из России такого ажиотажа нет, их ценность понимает небольшое количество профессиональных инвесторов. Я думаю, что несколько громких IPO или других событий ликвидности изменит ситуацию. Но пока ситуация такова, что более сильный с точки зрения исследований и разработок стартап, основанный русскоязычными предпринимателями, имеет существенно более низкую оценку, чем полностью американский. Да, когда у американского стартапа сотни миллионов долларов инвестиций, он, несмотря на свою невысокую эффективность, просто завалит деньгами рынок, задавит и т. д.

Но теперь, когда все-таки будет меньше денег и суммы чеков упадут и на Западе, это как раз станет хорошей возможностью для русскоязычных стартапов. Плюс к тому, когда русскоязычный стартап перестает быть стартапом в маленьком московском или питерском офисе, а превращается уже в полноценную международную компанию, мультипликатор у него становится уже западным, а не российским. Соответственно, те, кто инвестирует на ранней стадии, получают дополнительный апсайд к своему капиталу, к росту акционерной стоимости. И в этом случае такие фонды, как наш, получают дополнительные преимущества и дополнительную доходность в результате этой самой недооценки стартапов на самом раннем этапе.

– Если мы смотрим на количество единорогов и на размеры капиталов, то я думаю, что мир уже не монополярен. США не собираются сдавать позиции. Хотя по количеству единорогов США и Китай уже сравнялись, мы видим появление большого количества единорогов в других странах Азии, в Европе. Я встречался недавно с управляющим партнером ведущего венчурного фонда Кремниевой долины здесь, в Москве, и он мне рассказывал, что они ищут проекты на стадии роста по всему миру: география не так важна, важен сам проект. Он говорил мне, что, если мы доводим хороший местный проект от ранней стадии до стадии быстрого роста, они с удовольствием будут инвестировать. Как таковых границ для IT-бизнеса нет, тренд смещается от Америки и Китая ко многим относительно небольшим кластерам, где много талантов. То есть мы в ближайшие 10–20 лет увидим, что венчурные проекты будут производить 20–30 супергородов. В Америке этими городами станут Бостон, Сан-Франциско, окрестности Кремниевой долины, очевидно, Нью-Йорк, еще 3–4 появятся. В Китае будет несколько, в Европе – с десяток. Я думаю, Москва, Санкт-Петербург, Киев, Минск будут в топе европейских кластеров. То есть границы сотрутся совсем, огромное значение будут иметь мегаполисы. И тогда речь уже пойдет о конкуренции Москвы с Берлином или Киева с Шэньчжэнем, Шанхаем или Санкт-Петербурга с каким-нибудь Остином или Детройтом. Что-то мне подсказывает, что у наших городов тут очень неплохие шансы.

– Если говорить про IT – то это все, что связано с софтом. Сейчас любой IT-стартап – это, наверное, во многом уже софтверный стартап. И при этом разработка софта как раз тот устойчивый навык, который характеризует российских специалистов. Причем именно разработка умного софта. Если мы посмотрим на рынок аутсорсинга, то увидим, что низкоквалифицированный аутсорсинг идет в Индию, а высококвалифицированный – в Россию. Тут наши фундаментальные знания математики, физики, каких-то точных наук сильно помогают. Да, во многом это наследие Советского Союза, но по-прежнему в России каждый год появляются десятки тысяч математиков-программистов мирового уровня. И если вчера они в основном делали что-то по заказу других IT-компаний или работали в корпорациях, то сейчас всем этим людям интереснее создавать свои продукты. Появилась целая плеяда, как я уже говорил, предпринимателей, которые готовы возглавлять эти процессы. Если вчера они работали на кого-то, то сейчас уже создают компании для себя. Да, чаще всего по-прежнему не в российской юрисдикции, но по крайней мере для себя, причем работают в самых передовых направлениях машинного обучения, искусственного интеллекта, виртуальной и дополненной реальности. Я думаю, что эти компании крайне перспективны.

– Очень сложно классифицировать внутри, все смешалось – сейчас какой софтверный стартап ни возьми, там есть элементы нейросетей, искусственного интеллекта и проч. Но именно у наших компаний больше экспертизы в направлениях, которые находятся на гребне, а новый кризис как раз подсветил все болевые точки. Например, непродуктовый ритейл, у которого не было онлайн-доставки, выручку уронил до нуля, а у тех, кто озаботился этим направлением ранее, выручка упала «всего лишь» на 60%. Ясно, что эти, последние, выжить могут, а те, у кого на 100%, однозначно нет. Надо было инвестировать в технологии.

С образованием то же самое. Сейчас все дети сидят по домам – пробил час образовательных онлайн-платформ. Они давно развиваются, но сейчас по понятным причинам настоящий бум. И либо они докажут, что эффективны и с их помощью можно всерьез учиться, либо, когда дети вернутся в школы, они нам скажут, что не хотят больше учиться онлайн.

Еще есть виртуальная и дополненная реальность. Там много технических и бизнесовых вопросов, но мы уже отчетливо видим, что существуют достаточно большие рынки их корпоративного применения. И в нашем портфеле есть стартапы, которые зарабатывают реальные деньги именно в этой сфере. Да, время тотальной виртуальной реальности еще не наступило и, может быть, не скоро наступит, но все равно рынки, связанные с AR и VR, станут многомиллиардными, и наши стартапы займут здесь достойное место.

«Эти три кризиса мы будем ощущать весь 2020 год»

– Ну, конечно, наш мир изменится, и быстро. После пандемии мир придет туда, куда он и шел, только за полгода-год, а не за 10–15 лет. В 2018–2019 гг. мы сделали ставку на онлайн-платформы обучения, на облачный софт, на средства удаленной работы, на технологии, которые помогают автоматизировать, роботизировать, упростить бизнес-процессы, повысить их эффективность. Сейчас, когда сотрудники сидят по домам, а им нужно как-то работать, когда дети дома, а им надо как-то учиться, выясняется, что без наших сервисов вообще не прожить. И если вчера они воспринимались как классные вспомогательные фичи и предназначались для каких-то не очень широких категорий людей, то сегодня они востребованы всеми. Мы ожидали, что это произойдет через 5–8 лет, но сегодня, в период кризиса и пандемии, вдруг обнаружилось, что люди и компании могут меняться необычайно быстро.

Я общался с несколькими крупными компаниями, которые раньше считали, что им нужны годы для трансформации, а сегодня они все развернули инфраструктуру для удаленной работы на десятки тысяч сотрудников всего за неделю-две. И все это худо-бедно работает – пройдет месяц, и оно будет работать отлично, а еще через месяц они вообще не захотят этих сотрудников или половину из них возвращать в офис. Конечно же, это наложит очень серьезный отпечаток на инфраструктуру, которая нужна таким компаниям, на их бизнес-процессы, и проч., проч.

Люди, принимающие решения, большинство уже в солидном возрасте, говорили, что онлайн не работает, что они не могут проводить совет директоров удаленно, что это не эффективно. Сейчас они вынуждены это делать, и все проходит замечательно.

Десятки, сотни крупных компаний, которые не мыслили существования без бизнес-поездок, сейчас говорят, что точно сократят количество поездок минимум на 50%. И задача технологии, задача технологических компаний как раз сделать так, чтобы этот новый мир мог продолжать нормально функционировать.

Болезни и безработица – это, конечно, плохо. С другой стороны, когда, как не в кризис, становиться лучше, анализировать, что ты делаешь не так, куда нужно развиваться.

– Да, влияние будет. Кризис 2014–2015 гг. немножко был похож на то, что сейчас происходит: резко оборвались связи, началась безработица, упал спрос на товары, и рубль обесценился. Я думаю, что для экономики это, с одной стороны, крайне тяжело, но с другой – появился еще один шанс слезть с нефтяной иглы. Я с ужасом вспоминаю периоды, когда нефть стоила $120–140 за баррель. Мозг отключался напрочь, потому что нам казалось, что он уже и не нужен. Я уверен: чем нефть дешевле, тем стратегически российской экономике и российскому обществу должно быть лучше, потому что все будет зависеть не от ресурсов, не от госкорпораций, а от талантливых людей, которых у нас много. Если они поймут, что построить достойную жизнь – выполнимая задача, что они в состоянии это сделать, что они могут удаленно работать в любой точке мира, это даст им возможность быть независимыми и хорошо зарабатывать – не важно, какая сегодня цена за баррель.

– Нет, я не знаю, сложно прогнозировать. Как говорят, мы сейчас в трех кризисах одновременно. С одной стороны, это пандемия, усугубленная паникой, с другой – кризис на сырьевых рынках, с третьей – институциональный и социальный кризис. Мы очень сильно изменили свой образ жизни, и на всех это влияет по-разному: кто-то потерял работу, кто-то просто изменил привычный уклад, кто-то паникует. Я думаю, эти три кризиса мы будем ощущать весь 2020 год. Думаю, в сентябре этот кризис догонит каждого из нас – нас ждет скачок безработицы, рецессия, падение спроса. В США экономика более гибкая, там легко сокращают персонал, поэтому уже сейчас там 10 млн безработных. А в России – по разным причинам – это несколько инерционный процесс, поэтому мы увидим большое число безработных только через несколько месяцев. Если говорить про дно такого хаоса, то, наверное, это III квартал.

Возможно, я не самый лучший прогнозист, но мне кажется, что, когда этот снежный ком накопится, люди четко осознают, что болезнь – это не самое страшное. А действительно страшное – то, что мы оказались в непривычном новом мире. Расхлебывать все это с точки зрения экономики и проч., наверное, придется пару лет. При этом все же некоторые области будут хорошо развиваться и восстановятся быстро. И именно IT позволит рынку выйти из кризиса и паники, поможет найти людям новую работу. И в этом я вижу отличный исторический шанс, сегодня всем очевидна возросшая ценность хорошего образования, высокого уровня интеллекта, пассионарности. Я думаю, в течение нескольких лет мы увидим появление в России дополнительно несколько миллионов пассионариев, которые не ждут подачек от государства, а сами изменяют свою жизнь к лучшему, взаимодействуя со всем миром.