«Испытание страхом продолжается»
Кризиса, подобного пандемии, ныне живущие поколения еще не видели
Эксперты единодушно признают: с вызовами, которые поставила пандемия COVID-19, Россия справилась лучше, чем многие другие страны. Некоторые считают даже, что коронавирус России принес больше пользы, чем нанес вреда, поскольку заставил власти отказаться от привычных шаблонов в бюджетной политике: правительство, например, отказалось от табу на дефицит бюджета и увеличение госзаимствований, а главными получателями госпомощи во время этого кризиса стали не стратегические предприятия, как это было раньше, а малый и средний бизнес. У декана экономического факультета МГУ им. М. В. Ломоносова Александра Аузана свой взгляд на эти уроки и достижения.
«Инвестировали не деньги, а административный ресурс»
– Я полагаю, что кризиса, подобного пандемии, ныне живущие поколения еще не видели. Это кризис от внешнего шока, и в этом он совершенно не похож на кризисы 2008–2009, 2014–2015 гг., 1998 г. Бессмысленно даже сравнивать. Что касается новых возможностей, то начать надо с того, что в 2020 г. мир попал уже в другой исторический период. Поменялся общий фон, и на нем Россия выглядит лучше, чем на предыдущем. Раньше была картина плохо развивающейся экономики с большими возможностями на фоне стран, которые решали какие-то масштабные задачи. А теперь вся мировая картинка перевернулась – и Россия стала выглядеть гораздо лучше. Конечно, главное, что улучшило этот фон, – тяжелый многосторонний кризис в развитых странах.
Китай, похоже, очень эффективно решил проблему, опираясь на систему цифрового тоталитаризма, на которую со смешанным чувством страха и вожделения поглядывают другие правительства. Он был проигрывающей стороной в торговой войне с США, но в эпидемическом раунде выиграл нокдауном конкуренцию с Западом. И поэтому вся мировая картинка перекосилась.
Эпидемия дала исключительный исторический опыт одновременного сочетания внешнего удара и пребывания под домашним арестом примерно 3 млрд людей в мире. Это колоссальный толчок к развитию. Ведь развитие бывает, когда возникает принуждение к нему – наводнение, война, эпидемия. А еще развитие бывает, когда люди много думают о новых вещах. Во время пандемии то и другое сошлось. Поэтому сейчас народы меняются очень сильно и в разных областях. От политики, где сетевые взаимодействия выливаются на улицы, до экономики, где мелкие инвесторы в США, сбившись в кучи по 10 000 человек, согласованно спекулируют на бирже и ставят перед миром невиданный ранее вопрос: имеют ли право овцы стричь волков? Это колоссальный переворот в мозгах, в этике, в законодательстве.
– Нельзя сказать, что они выпали из вертикали, но то, что поведение людей стало менее предсказуемым, – это факт. Причем благодаря не только технологиям, но и какому-то внутреннему осмыслению. По идее, люди после страха выходят из изоляции более агрессивными. Эта агрессия может выражаться, например, в ксенофобии, а может адресоваться и правительству страны. Люди стали меняться, и я думаю, что эти изменения еще не закончились, потому что испытание страхом продолжается.
Что касается власти, то, если говорить о российском правительстве, я считаю, что да, экономическая политика изменилась. Но, как у нас обычно бывает, изменения не всегда соответствуют заявленному курсу. В этом смысле вряд ли можно считать, что пандемия привела, скажем, к изменению бюджетной политики. Дефицитность бюджета – нормальная вещь для кризисного периода, тут никакого изменения нет. Как и в том, что в 2019 г. Россия почти на 40% подняла размеры долга. И правильно сделала.
– Обращу внимание: в 2009 г. на население было потрачено реально больше, чем в прошлом году. Тогда не только много потратили на поддержку банковской системы и системообразующих предприятий, но и дали деньги бюджетникам и пенсионерам. И реальные доходы населения продолжали расти и в 2008-м, и в 2009-м. Это делало тогда правительство Путина, и это было очень сильное и политически дальновидное решение. Потому что, когда в 2011–2012 гг. у власти начались затруднения в связи с Болотной, инвестиции в бюджетников и пенсионеров помогли успокоить ситуацию. Власть, опираясь на рост доходов населения, обеспечила стабильность для себя.
Сейчас давали деньги малому и среднему бизнесу. Но я бы не сказал, что это прорыв в экономической политике, потому что, я полагаю, дали значительно меньше, чем могли. За первую волну кризиса дали порядка 3 трлн руб., в то время как экономисты считали, что надо давать от 6 трлн до 10 трлн. Я могу предположить, что, поскольку не ясно, когда закончится кризис, деньги решили держать в запасе. Эта логика понятна, но я считаю, что это была ошибка.
– Перемена экономического курса была, но неуверенная. Причем эта перемена готовилась еще до эпидемии. Ведь главной темой, заявленной в президентском послании [2020 г.], была социальная справедливость.
И потом ввели налогообложение депозитов – это был первый сигнал. Затем – налогообложение доходов свыше 5 млн руб. в год по ставке 15% с направлением этих средств на лечение детей. То есть это налог, не пропадающий где-то в недрах казны, а идущий на хорошее дело. Новая редакция Конституции тоже прошита насквозь социальными обязательствами. И июньский указ президента о национальных целях, где от экономики осталось только развитие экспорта – все остальное социалка.
Таким образом, вроде бы объявили социальный курс и даже положили его на чашу весов референдума. А в результате – деньги-то где? В новую социальную политику нужно было инвестировать гораздо больше. А инвестировали не деньги, а, я бы сказал, административный ресурс, потому что, когда цены поползли вверх, решили заняться их регулированием, давая выволочку правительству, заставляя вводить экспортные пошлины, заключать соглашения с производителями и торговыми сетями и т. д. И я считаю, что именно то, что не вложили большие деньги, способствовало активизации радикальной оппозиции, уличным выступлениям: мол, там же дворцы – вот источник социальной несправедливости.
Социальный поворот оказался слишком деликатным. Экономический блок правительства продолжает стоять на позиции макроэкономической стабильности. То есть, хотя президент провозглашает, что нужно двигаться к социальным целям, правительство все равно старается удерживать финансовый резерв.
«Полиция не во власти премьера»
– Правительство начинает свой вариант социальной политики – поворот в сторону клиентоориентированного государства, развитие сервисов и т. д. В принципе, это очень хорошая штука – она как раз обращена на средний класс, который от обычных мер социальной политики получает скорее минусы, чем плюсы. Потому что удобное государство нужно больше всего среднему классу. Понятно, что премьер, который реализовал глобально конкурентоспособный проект с преобразованием всевластной налоговой службы в сервисную компанию, может сделать то же самое и с другими направлениями деятельности правительства. Тут ограничение в другом: доверие к государству зависит не от качества государственных услуг – оно во всем мире очень жестко коррелирует с доверием к полиции. А полиция и прочие инструменты насилия не во власти премьера.
– Если почитать русскую классическую литературу, например Салтыкова-Щедрина или пьесы Островского, то там наличие консервативного и либерального крыла в российском руководстве – неизменная формула. Между ними идет постоянная балансировка, ведь экономическая основа такой конструкции состоит в том, что если у вас институты в стране настроены на выжимание ренты, то, с одной стороны, необходима мощная силовая конструкция, которая не позволяет чужим подойти к источнику ренты, а с другой – нужны либералы, чтобы предпринимательство, которое производит эту самую ренту, не затухало.
Сейчас власть качнулась в сторону силового давления и закручивания гаек. Такие конъюнктурные движения свойственны российской истории. Но в текущей ситуации я не вижу резонов чего-то серьезно опасаться и создавать дополнительные силовые конструкции, ведь через кризис мы проходим более или менее благополучно.
– Пока санкции точечные, они для экономики как слону дробина. Поэтому мне не кажется, что начинается какое-то удушение страны. Санкционному режиму скоро семь лет, и адаптация экономики к нему уже произошла. Я не вижу каких-то катастрофических санкционных сценариев, способных нас обрушить. Этого точно не произойдет.
Но есть основание для напряжения во власти – это уровень доверия населения. Потому что он значительно снизился после пенсионной реформы, и кардинально поднять его пока не удается. Это риск. На мой взгляд, лучше этот риск ослаблять активной и затратной социальной политикой. У нас действительно очень неблагополучное положение – с социальными разрывами, с немногочисленными лифтами, которые связывают разные имущественные группы. Так что лучше пойти на затратную социальную политику, чем на закручивание гаек из опасений, что где-нибудь что-нибудь вдруг взорвется.
– Падение реальных доходов населения идет с 2014 г. и пока не прекращалось. Понятно, что кризис такие вещи усиливает, поэтому мы пока мечтаем о восстановлении уровня 2019 г. к концу 2021 г. Средний класс в этих условиях чувствует себя неблагополучно – если говорить о представителях малого и среднего предпринимательства, то понятно, что эти люди потеряли свои заначки в апреле – мае. Потому что за их счет были устроены нерабочие недели, а направленная им в ходе кризиса поддержка оказалась недостаточной. Так что средний класс заметно подтаивает.
Но у правительства есть национальный план восстановления и развития экономики, это очень качественный документ с постановками серьезных задач и по цифровизации, и по возможности дистанционной занятости, и по запуску «строительного» мультипликатора. А там, где правительство рассчитывает на эффект цифровой экономики и развитие креативных индустрий, оно вынуждено обращать взор на средний класс и проявлять о нем свою заботу. То есть в данном случае правительство не столько дает деньги, сколько пытается создать более комфортную среду для тех, от кого зависит исполнение его планов.
«Грибница, надеюсь, цела»
– Коронакризис обучал нас цифровизации самыми жесткими и эффективными способами. Инновации ведь никто не любит. Потому что для действующих компаний инновации – это угроза смены еще не отслужившего оборудования, потери части капитала. Для политиков инновации – это угроза нестабильности и смены руководящих групп, которые опираются на привычные институты. А для потребителя – это смена привычных шаблонов поведения на какие-то новые, что требует усилий для адаптации. Поэтому инновация всегда проходит под принуждением.
Обычно такое принуждение создает внешняя конкуренция, потому что она действует не только на участника рынка, но и на правительство – могут ведь «обштопать» в геополитических соотношениях, вооружениях и т. д. Но Россия, надо отметить, по части цифровой экономики и до пандемии двигалась неплохо. Потому что цифровая экономика опирается не на денежный капитал, а на человеческий. Мы не очень богатая страна в смысле денег, но в части человеческого капитала намного более обеспеченная: Россия занимает 16-ю позицию в мировом рейтинге человеческого капитала. Обычно говорят о программистах, но для цифровой экономики очень важны математические школы. Советские математические школы еще сохраняют некоторую силу, хотя значительная часть их представителей живет и работает в других странах. Но грибница, я надеюсь, цела.
– У нас растут цифровые экосистемы. Я надеюсь, что в России их будет как минимум три, потому что одного «Сбера» для страны явно недостаточно. Печально, что «Яндекс» и «Тинькофф банк» не сумели договориться, но я думаю, что «Яндекс» в конце концов справится с формированием своей экосистемы. И думаю, что ВТБ и «Ростелеком» в состоянии сформировать такую цифровую экосистему.
Кризис ясно обозначил: то, что мы раньше называли цифровыми компаниями, на самом деле институты нового типа. Они очень конкурентоспособны, они фактически предписали миру исполнение своих правил из пользовательских соглашений и в этом смысле оказались очень опасными конкурентами государству. Потому что исполняют они функции в том числе суда и полиции, ведь их рейтинги – не что иное, как суд, а блокировки и удаление с платформы – не что иное, как полиция.
– Это и у нас происходит. Есть результаты исследований моих коллег по экономическому факультету МГУ и Институту национальных проектов. Они проанализировали сначала европейские данные во время первого карантина, а потом посмотрели российские данные. Так вот, у нас тоже происходит вытеснение цифровыми экосистемами некоторых традиционных институтов, связанных с правительством. У нас уровень доверия правительству – 49%, а уровень доверия частным цифровым сервисам выше – 59%. Поэтому то, что правительство Мишустина подняло брошенную перчатку и вступило в конкуренцию с глобальными цифровыми компаниями, пытаясь создать свои сервисы высокого качества, – это правильно. Потому что иначе просто будет сжиматься роль традиционных институтов и будут возникать другие центры принятия решений.
– Цифровизация очень скакнула. По данным наших опросов, как ни странно, даже в сфере образования, где самые тяжелые были переживания, на 4% улучшилось отношение к технологиям. Но лидером является телемедицина – она спасла многих людей, особенно в условиях второй волны эпидемии. Потому что была нехватка врачей, трудности со скорой помощью, очереди в поликлиниках. А там, где телемедицина, – и врачи друг с другом поговорить могут, и человек может из дома связаться с врачом. До эпидемии телемедицину оценили только в Якутии, и понятно почему – это 20% территории России при населении 1 млн человек. Теперь ее эффект осознали многие.
Онлайн в образовании, который был игрушкой до 2020 г., теперь тоже нормальный инструмент для тех, кто сумел его отладить. Уже можно сказать, что, во-первых, онлайн – инструмент оперативный, его довольно быстро можно наладить, если решить проблему инфраструктуры на стороне слушателя, студента, школьника, т. е. если у каждого есть компьютер и интернет. Во-вторых, онлайн требует другой начинки по сравнению с офлайном, там другие методики. Но если это удалось сделать, то эффективность повышается. Например, студенты научились прослушивать лекции на повышенной скорости для того, чтобы потом вернуться в тот момент, который не понятен.
– Уоррен Баффетт сказал, что кризис как отлив: сразу видно, кто купался голым. С переходом на удаленку стало понятно, что только 15% высших учебных заведений – а школ и того меньше – в состоянии организовать онлайн-обучение. И эти печальные цифры относятся не только к России: в развитых странах в первые недели карантина тоже произошла потеря 10–15% студентов.
Слабость дистанционного образования в том, что нет эмоционального контакта, в результате снижается степень восприятия информации студентами. Когда человек лекцию слушает, открыв один глаз, в пижаме, в наушниках, – это совсем не то восприятие, как если он почистил зубы, умылся, подумал, как одеться, оделся, пришел, пообщался со своими друзьями, сел рядом с ними. Он настроил себя для взаимодействия, а на дистанционке он в разваленном состоянии. И у преподавателя идет выгорание, потому что он инвестировал свое время и труд, а эмоциональной отдачи нет никакой.
Мигранты и роботы
– Демографическая политика России настроена на рост населения, что правильно. Но означает ли это, что мы путем [такой] демографической политики можем решить проблему нехватки рабочей силы? Нет. Во-первых, потому, что родившиеся в результате демографических мер дети не сразу вырастут до трудоспособного возраста. Во-вторых, когда мы просто смотрим динамику численности, кажется реальным, что добьемся роста и все будет хорошо. Но сравните эту численность с масштабом страны и ее задач, и окажется, что даже значительно выросшего населения будет недостаточно.
Поэтому возможны два решения: либо вы вовлекаете мигрантов, либо вы заменяете людей роботами. Я думаю, что работать будут оба решения. Но роботизация скорее пойдет, во-первых, там, где мы имеем тяжелые природные условия, – скажем, при освоении арктического шельфа. Видно уже сейчас, что такого рода запрос возникает в связи с арктическими проектами. Во-вторых, она пойдет в конъюнктурной ситуации, когда цена на недостающие трудовые ресурсы растет, а ресурсы не приходят. Что мы имеем сейчас: своим платить готовы больше, чем мигрантам, но свои на существующие рабочие места не идут. В принципе, это зазор, в который должны входить технологии. Потому что на место пяти неквалифицированных мигрантов должен прийти один хорошо оплачиваемый российский квалифицированный рабочий, но с какой-то техникой.
При этом вовлечение мигрантов надо продолжать, и бояться этого пока не нужно. По расчетам ведущего научного сотрудника нашего факультета и президента Российской экономической школы Шломо Вебера, когда вы наращиваете разнообразие, вовлекая разные народы в свою экономику, то сначала вы получаете значительные положительные эффекты за счет этого. Но после некоторой точки перелома вы начинаете получать уже отрицательный результат, потому что люди становятся не в состоянии договориться между собой. И если Евросоюз, скорее всего, уже перешел за эту точку перелома, то у России она еще далеко впереди – у нас в стране еще есть возможность получения положительных эффектов от вовлечения мигрантов. Кроме того, все-таки именно миграционные потоки прошивают евразийское пространство, создавая новые возможности. Если мы закроем границы для мигрантов, во многих соседних странах с высокой вероятностью появятся «кипящие котлы», а это будет плохо для всех.