Счастье с бородой: памяти Кшиштофа Пендерецкого

Кшиштоф Пендерецкий – фигура знаковая не столько для истории музыки, сколько для взросления советских слушателей. Он был кумиром тех, кому сейчас за пятьдесят. В 1960–1970-е гг. Пендерецкий фактически один представительствовал в СССР за весь европейский авангард.

Мой учитель Виктор Фраёнов, преподававший нам в Мерзляковском училище полифонию и анализ, в симпатиях к авангарду никогда замечен не был, но однажды мы приперли его к стенке:

– Виктор Павлович, ну, а все-таки, из современных композиторов вам кто-нибудь нравится?

– Ну, во всяком случае не Пендерецкий, – ворчливо ответил учитель. – Хотя… труба в унисон с меццо-сопрано – это, конечно, здорово.

За неделю до этого разговора вся Москва была в Большом зале консерватории на исполнении «Страстей по Луке». Шел уже 1980 г.

В эпоху железного занавеса пластинки ведущих европейских авангардистов – Булеза, Штокхаузена, Ксенакиса – были лишь у немногих музыкантов, кто имел контакты с Западом; их слушали совместно, собираясь на квартирах. А пластинки Пендерецкого, выпущенные польской фирмой Muza, свободно продавались в магазине «Мелодия» на Калининском проспекте: польский автор был композитором социалистической страны. Правда, других социалистических композиторов на той же полке никто не брал – Пендерецкий же разлетался успей купить.

То, что он был бешено талантлив, не подлежит сомнению. Еще в 1959 г. молодой музыкант, сперва учившийся на скрипача, принял участие в польском композиторском конкурсе. Разрывают конверт с девизом: второе место – Пендерецкий. Разрывают следующий конверт: еще одно второе место – Пендерецкий. Разрывают последний конверт: первое место – Пендерецкий. Рецензент написал: «Дитя счастья – разве что с бородой».

Меня в свое время эта фраза покоробила. Где ж тут счастье? Со звуками Пендерецкого на тебя обрушивался страшный, клокочущий, дисгармоничный мир – а именно этого на фоне благополучного официального искусства душа и просила. Когда я увидел его партитуры, я опешил от восторга: вместо нот – жирные линии кластеров. В то время я писал курсовую у Татьяны Кюрегян. Увидев мое лицо, Татьяна Суреновна насмешливо осведомилась: «Млеете? Ну млейте, млейте».

Действительно, кластеры – что тут такого? И труба в унисон с меццо-сопрано – разве что-то небывалое? Едва ли лидер «новой польской школы», как ее спешно стали называть, придумал какие-то новые приемы по сравнению с коллегами-авангардистами из Западной Европы. Секрет его обаяния был в другом: весь механизм его партитур был нацелен на слушателя. Те же примочки, что у Ксенакиса или Луиджи Ноно, работали во сто крат более эмоционально и даже театрально. Пишущая машинка в оркестре – ее придумали задолго до появления партитуры «Флуоресценции». Но только у Пендерецкого она зазвучала как цоканье копыт Апокалипсиса.

И, конечно, темы – актуальные в неостывшем мире, пережившем войну. «Плач по жертвам Хиросимы» для 53 струнных инструментов: полет зловещего бомбардировщика ощущался на физическом уровне. «Dies irae памяти замученных в Освенциме» с вокальными партиями, полнящимися криками и скачками боли. И темы вечные: «Страсти по Луке». Из всей оратории я помню только первые ноты арии Иисуса Deus meus. В этой интонации, кстати, ничего авангардного нет. Среди всего монументального авангардного полотна такая мелодия стояла торчком – потому и запомнилась.

А скоро весь Пендерецкий стал таким. Тогда же, в начале 1980-х, в консерватории прозвучала вещь, которой было уже лет шесть или семь, – «Пробуждение Иакова» для оркестра. Благозвучная, написанная в тональности. Поначалу это произвело впечатление: мы все чувствовали, что время авангарда уходит, и вот Пендерецкий провозглашает новый этап!

Однако вскоре пришло грустное отрезвление. В каждой новой партитуре Пендерецкого становилось все больше неоромантического, возвышенного и зевотного. Борода осталась, а счастье испарилось. К тому же повзрослевший новатор стал самым скучным в мире дирижером, исполняющим классические произведения.

После одного из концертов я осмелился подойти к нему на фуршете и спросил:

– Пан Пендерецкий, если бы мне сказали несколько лет назад, что я услышу в вашем исполнении популярные отрывки из Мендельсона и Россини, я бы не поверил.

– Но я же воспитывался на классике, – ответил мне кумир на приятном русском языке.

В 2012 г. Пендерецкий стал невинной жертвой российских избирателей. В силу физиономического сходства с председателем Центризбиркома Владимиром Чуровым, как предполагалось, принявшим участие в фальсификации подсчета голосов на выборах в Госдуму, он был подвергнут издевательской овации в ложе Большого театра. Живой классик стоял, явно ничего не понимая. По этому случаю авангардный композитор Борис Филановский отпустил ехидный комментарий: «А Пендерецкий и есть Чуров в современной музыке».

От своего авангардного прошлого живой классик, впрочем, никогда не отрекался. И всего год назад, встав за пульт Оркестра радио в Катовицах, даже записал диск, состоящий из собственных ранних произведений. Большего разочарования доставить своим былым поклонникам он не смог. Мало того, что из партитур молодости он выбрал не те, что некогда полыхали гневом и скорбью, а другие – что по части вечности и философии мироустройства. Но даже лучшие из них сомлеть уже не заставят: слишком много мы узнали с тех пор настоящего, первородного авангарда.

Так что же, впечатления молодости были ложными? Нет! Возможно, они были наивными. Однако подлинными, настоящими. И сегодня ушедшему Пендерецкому за них – искреннее спасибо.