«Конец истории» завершился возвращением к ее привычному течению

В 1989 г. «короткий ХХ век» завершился «концом истории» – победой западного капиталистического мира над советским социалистическим проектом. На тот момент в мире не осталось ни одной страны или сообщества, которое предлагало бы глобальную альтернативу в виде своего взгляда на организацию экономики, общества и политической системы.

Советский блок самораспустился. Значительная его часть быстро интегрировалась в НАТО и Европейский союз. Другие крупные мировые игроки начали органично встраиваться в западноцентричную мировую систему задолго до окончания холодной войны. Китай сохранил высокий уровень суверенитета в плане своего внутреннего устройства, но быстро встроился в капиталистическую экономику, активно торгуя с США, ЕС и со всем остальным миром. Пекин при этом уклонился от продвижения социалистического проекта за рубежом. Индия на собственные глобальные проекты не претендовала, хотя также сохраняла высокий уровень самобытности своей политической системы и до сих пор уклонялась от присоединения к блокам и альянсам. Другие сколько-нибудь крупные игроки также оставались в пределах правил игры «либерального мирового порядка», избегая бросать ему вызов. Отдельные бунтари, такие как Иран или Северная Корея, большой угрозы не представляли, хотя и вызывали обеспокоенность упорством своего сопротивления, настойчивым продвижением ядерных программ, успешной адаптацией к санкциям и по большому счету высокой устойчивостью к потенциальному военному нападению из-за его высокой цены.

На короткий период стало казаться, что глобальный вызов может исходить от радикального исламизма. Но пошатнуть существующий порядок он тоже не мог. Поначалу зрелищные военные кампании США и их союзников в Ираке и Афганистане в итоге мало что дали для демократизации исламского мира. Но и глобального изменения правил игры также не произошло. Более того, борьба с радикальным исламизмом даже укрепила идентичность западного мира, стоящего на страже светского и рационального в противовес религиозному и аффективному. 

Россия в новом мировом порядке, на первый взгляд, нашла свою нишу, не вызывающую большого беспокойства на Западе. Страна превратилась в периферийную экономику, специализированную на поставках сырья. Ее рынок с удовольствием осваивался глобальными западными компаниями. Ее крупная буржуазия стала частью глобальной элиты, «глобальными русскими». Промышленность либо деградировала, либо встроилась в глобальные цепочки. Человеческий капитал постепенно сжимался. В целом Россия была в восприятии западных партнеров увядающей, но при этом достаточно предсказуемой державой. Ее эпизодические взрывы негодования по поводу бомбежек Югославии, войны в Ираке или революций на постсоветском пространстве так или иначе сглаживались и большой проблемой не считались. Можно было для порядка критиковать Москву за «наследие авторитаризма» или за нарушение прав человека, периодически поучать, хвалить за культурную близость Западу, но при этом давать понять, что никакой глубокой интеграции не будет. Робкие попытки российского бизнеса войти в капитал Opel, Airbus или приобрести активы в иных областях, т. е. добиться чуть более равноправных и взаимозависимых экономических отношений, успеха не имели. Москве также весьма прямо и откровенно давали понять, что ее озабоченности западным военным присутствием на постсоветском пространстве легитимных основ не имеют и будут игнорироваться. 

В целом в конце 2000-х и даже 2010-х гг. можно было говорить о достаточно высокой устойчивости порядка, который установился после окончания холодной войны. Однако в 2022 г. стало окончательно ясно, что «конец истории» кончился. И история продолжается в привычном для нее русле мировых потрясений, борьбы за выживание, жесткой конкуренции и соперничества.

Чтобы адекватно оценить новый этап, важно понимать смысл идеи «конца истории». Его отождествление с известной концепцией Френсиса Фукуямы дает лишь ее поверхностное понимание. Но она имеет гораздо более глубокие нормативные и политико-философские корни. Их можно найти прежде всего в двух модернистских политических теориях – либерализме и социализме. В основе обеих вера в безграничную силу и нормативную ценность человеческого разума. Именно разум дает человеку возможность взять под контроль силы природы, а также стихийные силы, аффекты и темные стороны человеческой природы и общества. С помощью разума можно достичь прогресса в самых разных областях, добившись эмансипации и освобождения человека от предрассудков, традиций и прочих неразумных форм. С помощью разума можно положить конец произволу, насилию и анархии, в том числе решить проблему войны как иррационального действа, причиняющего бедствия и разрушения. Соответственно, модернистские теории допускали достижение определенного идеала, в котором общество будет работать как отлаженный и рационально выстроенный часовой механизм, раскрывающий творческую природу человека и отсекающий ее иррациональные и разрушительные стороны. Достижение такого идеала и мыслилось в качестве «конца истории» или по крайней мере ее перехода в новое качество. 

В Советском Союзе идея «конца истории» была ярко выражена ориентацией на достижение коммунизма, которое, правда, постоянно откладывалось. На Западе идея «конца истории» также получила целый ряд концептуальных признаков. Среди них – демократия (полиархия) и рыночная экономика как образцы политической и экономической организации общества. В международных отношениях идея рационального порядка также имела глубокие корни. В их числе, например, идея международного сообщества, которое должно объединенными усилиями укрощать амбиции любого агрессора; идея «демократического мира», подразумевающая, что демократии не склонны к войне, так как подотчетны своим обществам; идея экономической взаимозависимости как средства от войны (потенциальные экономические потери делают войну невыгодной) и др. После окончания холодной войны многие из этих идей были цементированы констатацией того, что в мире осталась всего одна сверхдержава. Она и будет обеспечивать всеобщую безопасность, организовывать вокруг себя международное сообщество безопасности, ставить на место агрессоров и т. п. Внезапное образование однополярного мирового порядка после окончания холодной войны совпало с «третьей волной демократизации» и экономической глобализацией, т. е. признаки «конца истории» существовали сразу на нескольких уровнях, давая справедливые основания считать, что он наконец наступил. 

Впрочем, на самом Западе (прежде всего в США) было достаточно скептиков в отношении рационалистических идеологий. Реалист Ганс Моргентау известен своей работой «Международная политика». Но еще в 1946 г. вышла его более ранняя книга «Человек науки против политики силы» (Scientific Man vs Power Politics) в которой он подверг жесткой критике саму идею рационального контроля анархичных международных отношений. Человеческий разум слишком ограничен, чтобы бросить вызов человеческой природе и ходу истории. Рациональная конструкция международных отношений – опасная иллюзия. В международной политике нет места рациональному инженеру. Его место должен занимать государственный деятель, осознающий ограниченность рационального и опирающийся на здравый смысл.

Тезис о неизменности разрушительных черт человека постулировался и Рейнхольдом Нибуром – теологом и философом, много давшим формированию философских основ реализма. Темные стороны человеческой природы многократно усиливаются обществом и государством. Разрушительный потенциал человеческой группы намного сильнее, нежели отдельного индивида. Анархия в отношениях государств куда как опаснее анархии в отношениях индивидов. Неореализм впоследствии оставил вопросы нормативной политической теории в качестве периферийной темы. Неореалистов интересуют уже иные вещи – влияние распределения мощи между великими державами на стабильность мирового порядка, а также его силовые параметры. Между тем современные международники забывают, что реализм – это консервативная политическая теория, выросшая в противовес рационалистическому либерализму и социализму.

В США либерализм и реализм сосуществуют десятилетиями. Первый выполняет идеологическую и доктринальную роль. Второй как бы стоит за ширмой, компенсируя идеологические шаблоны прагматизмом и здравым смыслом. Отсюда так часто критикуемая «политика двойных стандартов» США. В СССР под бетонными плитами социалистической идеологии также существовала своя версия реализма. Она не была отрефлексирована в той степени, в которой это можно было сделать в США, но подспудно развивалась в среде академической науки, дипломатии и разведки. Существование этого пласта (его иконой впоследствии стал Евгений Примаков) позволило России довольно быстро обрести прагматичную базу внешней политики после нескольких лет идеализма конца 80-х и начала 90-х. К 2000-м гг. российская внешняя политика окончательно встала на реалистические рельсы. В отличие от США Москва никакой идеологической системы внешней политики не имела и не хотела иметь, насытившись идеологическими играми в советский период. В США и на Западе в целом идеологическая компонента сохранилась, еще больше утвердившись в своей значимости на фоне победы в холодной войне. 

В дуализме идеологии и прагматики между тем есть своя ловушка. Она состоит в том, что идеология может быть не только ширмой для прагматичных реалистов, но и предметом веры для множества дипломатов, ученых, журналистов, военных, бизнесменов и других представителей внешнеполитической элиты. Идеология способна быть той самой самодовлеющей ценностью, которая, в терминах Макса Вебера, будет делать социальное действие ценностнорациональным, а не целерациональным. Подход к внешней политике с точки зрения демократизации или степени вовлеченности в глобальную рыночную экономику – пример влияния идеологии на восприятие внешней политики и постановку внешнеполитических задач. Попытку демократизации Афганистана можно воспринимать со скепсисом, но в США было немалое число искренних сторонников идеи. 

Для непродолжительности «конца истории» оказались критичными как догматизм американской внешней политики, так и сочетающийся с ней реализм. Смесь порождала, с одной стороны, нежизнеспособные авантюры вроде упомянутой демократизации Афганистана и отходы от канона, выражавшиеся в двойных стандартах и нахрапистом продвижении своих интересов под благими лозунгами – с другой. Первое вело к расходу ресурсов и подрыву веры во всемогущество гегемона (афганское сопротивление умудрилось избавиться не только от «неэффективного СССР», но и от «эффективных США» со всеми союзниками в придачу). Второе – к подрыву доверия и растущему скепсису со стороны других крупных игроков. Первым стала Россия, затем к схожему пониманию стал приходить Китай. В России оно стало возникать в процессе продвижения НАТО на Восток и транзитов на постсоветском пространстве, воспринимаемых Москвой как «хакинг» политических систем соседних государств. В Китае оно утвердилось позже, когда Дональд Трамп, не моргнув глазом, повел активную атаку на Китай в форме торговой и санкционной войны.

Впрочем, ответы Москвы и Пекина оказались разными. Россия стукнула кулаком по столу в 2014 г., а затем и вовсе перевернула стол со всеми картами, шахматами и прочими настольными играми в 2022 г. Китай начал усиленно готовиться к худшему сценарию, пока открыто не бросая вызов США. Но и без такого вызова он воспринимается в Вашингтоне как более опасный и долгосрочный противник по сравнению с Россией. 

В 2022 г. остатки былой эпохи «конца истории» окончательно ушли в прошлое. Но возврата к холодной войне тоже не произошло. Мотивация российской политики связана в основном с интересами безопасности. Она не является производной от идеологии, хотя и включает компоненты идентичности «русского мира», а также исторические мотивы противодействия нацизму. Глобальной идеологической альтернативы, сопоставимой с либерализмом, Россия не предлагает. Пока с такими инициативами не выступает и Китай. 

Конец «конца истории» примечателен еще несколькими деталями. Во-первых, достаточно крупная держава рискнула в одночасье отказаться от благ «глобального мира». Историки будут спорить о том, предполагали ли в Москве столь жесткие санкции и столь быстрый уход из России сотен зарубежных компаний. Но очевидно, что Россия энергично адаптируется к новым реалиям и не спешит «являться с повинной» с целью возвращения на комфортабельный лайнер западноцентричной глобализации. Во-вторых, западные страны взялись за весьма жесткую «чистку» российских активов за рубежом. Оказалось, что западные юрисдикции в одночасье перестали быть «тихой гаванью», в которой правит закон. В них теперь правит политика. Россия осталась единственной гаванью, куда россиянам можно вернуться относительно спокойно. Происходит ломка стереотипов о «стабильности и безопасности» Запада. Конечно, там вряд ли начнут аналогичные чистки в отношении иных активов. Но, глядя на россиян, инвесторы задумались: а не стоит ли хеджировать риски? В-третьих, выяснилось, что на Западе можно столкнуться не только с зачисткой активов, но и с откровенной дискриминацией по национальному признаку. Тысячи россиян, спасающихся от «кровавого режима», вдруг столкнулись с отторжением и презрением. Другие, пытаясь доказать, что они большие русофобы, нежели принимающие их партнеры, бегут впереди паровоза антироссийской пропаганды. Впрочем, это не гарантирует того, что упертые догматики не выставят их обратно в Россию, сочтя не подходящими под те или иные параметры.

Конфликт России и Запада, по всей видимости, затянется на десятилетия независимо от того, как именно и на какой линии завершится конфликт на Украине. В Европе Россия будет играть роль Северной Кореи, обладая вместе с тем значительно большими возможностями. Хватит ли у Украины сил, воли и ресурсов, чтобы стать европейской Южной Кореей, – большой вопрос. Конфликт России и Запада приведет к укреплению роли Китая как альтернативного финансового центра и источника модернизации. Усиление Китая лишь ускорит наращивание его соперничества с США и их союзниками. «Конец истории» завершился возвращением к ее привычному течению. Один из типовых образцов ее хода – слом мирового порядка в результате крупномасштабных конфликтов между центрами силы. Остается надеяться, что очередной такой транзит не станет последним для человечества – с учетом рисков открытого военного столкновения между великими державами с последующей эскалацией до полномасштабного ядерного конфликта.