Политэкономия вируса: чернобыльский комплекс

Пока население по всему миру сметало с прилавков супермаркетов макароны и туалетную бумагу, политики были также увлечены своеобразным panic buy – панической закупкой. Они в панике покупали время. За месяцы карантина и социального дистанцирования центробанки и правительства согласились выложить триллионы долларов – по сути, просто чтобы заставить людей сидеть дома, даже без особой надежды на предотвращение глобальной рецессии. Экономики – на паузе, в состоянии искусственной комы. На выходе из нее, по словам председателя МВФ, мир ждет рецессия куда более тяжелая, чем кризис 2008–2009 гг.

Политики, поставленные перед выбором, спасать жизни или экономику, выбора, по сути, не имели. По данным социологической службы YouGov, доля избирателей, считающих, что важнее спасать жизни, более двух третей, выбирающих экономику – менее 10%. Как выразился губернатор Нью-Йорка Эндрю Куомо, никто из американцев не сможет сказать: стимулируйте экономический рост, жертвуя людьми. Сам по себе вопрос себестоимости предотвращения смертей настолько политически токсичен, что лучше его не задавать.

Но дилемма «люди или деньги» на поверку оказывается ложной. Выбирая между жесткостью антивирусных мер, политикам приходится, скорее, решать пресловутую проблему вагонетки: кого спасать за счет кого. Economist приводит статистику последних десятилетий по странам Европы: 3%-ный рост числа безработных в периоды рецессий на четверть увеличивает уровень смертности, связанной со злоупотреблением алкоголем, на 3–5% – убийств и самоубийств. Чем беднее страна, тем выше число «экономических» смертей: от голода, переохлаждения, отравлений. За скобками этих расчетов смертоносное сужение «третьего сектора» – благотворительных организаций: фирмы и граждане в режиме выживания сокращают пожертвования, не спасают тысячи инвалидов, детей и стариков.

Но это невидимые смерти, смерти «потом». А человеческие потери от COVID-19 сейчас на онлайн-счетчике, на экспоненциальных кривых, требующих немедленных действий.

По мнению вирусологов, математические модели распространения эпидемии и эффективности сдерживающих мер позволяют более или менее эффективно планировать действия и их тайминг. Карантин, который ввели слишком рано, не более эффективен, чем карантин, введенный слишком поздно. Но хронология мер в странах мира на самом деле слабо коррелирует со скоростью распространения вируса или ростом зарегистрированных смертей. Канада, например, закрыла границы и ввела режим социального дистанцирования 16 марта, после 426 подтвержденных случаев заражения и четырех смертей. Швеция с 7500 заражениями и полутысячей погибших очень долго не вводила значимых ограничений.

Зато есть вполне наглядная корреляция мер с ростом уровня страха в общественном сознании и степенью политического запроса на решительные меры.

Социологические службы почти всех стран мира фиксировали динамику изменения настроений. По данным Ipsos MORI, уже в конце февраля за жесткие карантинные меры выступали 78% канадцев, в Италии в те же дни, несмотря на экспоненциальный рост числа инфицированных, расклад голосов был 60% «за» и 40% «против». В итоге карантин в Италии ввели лишь 9 марта, когда число больных приблизилось к 8000 при 463 погибших.

В Британии, где долгое время пытались, как в Швеции, обойтись рекомендациями, одобрение действий правительства начало падать еще в феврале. Если в середине месяца, по данным того же Ipsos MORI, стратегию кабинета поддерживали 2/3 британцев, уже через неделю – лишь половина. 74% выступали уже в конце февраля за немедленный карантин. За март, по данным YouGov, доля опасающихся заболеть выросла с 24 до 61% (для сравнения: в той же Швеции этот показатель остался на уровне 30%). 23 марта в Британии ввели карантин.

Решительность и жесткость попадают в резонанс с социальным запросом. FT приводит динамику рейтингов мировых лидеров: жесткие меры добавляют к уровням доверия лидеров по 15–20% (Джонсон, Трюдо, Макрон, Меркель и Моди), их отсутствие – к рискам эрозии поддержки (Трамп, Болсонару и Абэ).

Страх населения перед вирусом конвертируется в страх политиков перед обвинениями в преступной нерешительности.

Эту модель принятия решений можно назвать чернобыльским комплексом. Авария 1986 г., когда советские власти медлили с принятием мер, опасаясь спровоцировать панику, оказалась настолько радиоактивным кейсом, что политики стали рефлекторно действовать от противного. После аварии на АЭС «Фукусима» Япония решила не мешкать с эвакуацией населения и под давлением общественности остановила все остававшиеся в стране АЭС. По оценкам ВОЗ, Чернобыль стал причиной преждевременной смерти 4000 человек, включая преждевременную смертность от онкологических заболеваний в течение десятилетий. Авария в Японии привела к смерти от радиации всего одного человека – спустя несколько лет. Паническая эвакуация, необходимость которой экспертами практически единогласно ставится под сомнение, привела к 2000 смертей. Еще около 1200, по оценкам IZA Institute, погибло из-за проблем с энергоснабжением после отключения АЭС.

Проблемы такого подхода очевидны, но рациональность может обойтись политикам слишком дорого. Неизбежность карантина сейчас признают практически все. Вопрос в том, насколько рациональной и справедливой будет стратегия выхода из него и последующих антикризисных мер.

Автор – управляющий партнер Transitional Markets Consultancy LLP