Почему 25 200 человек на проспекте Сахарова – это много

На главную сенсацию воскресного митинга на пр-те Сахарова многие обратили внимание: МВД и «Белый счетчик» дали близкие оценки количества протестовавших – 20 000 и 25 200 человек соответственно. Обычно-то данные различаются кратно. Феномен ждет своего исследователя: что за странная угодливость правоохранителей?

А здесь о другом: почему унылым осенним днем под московский дождик решилось выйти так много людей. По-моему, 25 200 осенью – это больше, чем 50 000 летом.

И не только по погодным причинам больше. Летом пылала схватка, пусть и заведомо проигранная; летом не было результатов голосования в Мосгордуму, пусть и очевидных; наконец, летом еще не было уголовных дел, пугающей реакции на безобидные протестные действия. Впрочем, последнее сыграло скорее в пользу того, чтобы пойти под дождик на пр-т Сахарова.

Так все-таки почему получилось так много? Самое простое и банальное, но верное объяснение – людям как-то надоело, что их держат за идиотов; и больше того, они обнаружили, что социально-политическая пассивность вредит не только абстрактной российской экономике и инвестиционному климату, что бы это ни значило, но и им лично. Большую роль сыграло еще и то, что путинское поколение, люди, которые жили под руководством только этого политического лидера, достигло возраста политического совершеннолетия и обнаружило, что его никто не представляет (не говоря уже о том, что никто не понимает).

Почти столь же важная причина – нежелание революции, резких, решительных действий. Революция всегда низвержение законов; протестующие вежливо требуют, напротив, соблюдать законы, действовать по Конституции, уважать интересы и волеизъявление граждан. Иным путем, кроме как выходом под дождик, это требование донести до властей, видимо, не получается.

Но мне хотелось бы назвать или предположить еще одну причину, которая обеспечила и, думаю, будет обеспечивать значительное количество участников протестных выступлений. Сделалось как-то неловко не участвовать в протесте, и сходить на согласованный митинг – один из самых простых способов преодолеть эту неловкость.

Те, кому недосуг идти на митинг, участвуют, как я понимаю, в том же деле другим простым и понятным способом: жертвуют деньги Фонду борьбы с коррупцией или «ОВД-инфо», которые сделались необходимой информационной частью протестной деятельности. Есть и те, кому нечего пожертвовать вообще – нет ни времени (или сил) идти на пр-т Сахарова, ни денег, чтобы даже символически поддержать информационное сопровождение протеста; но такие люди выражают протесту человеческую поддержку, присоединяются к митингующим мысленно или по телефону, постами в социальных сетях и т. п.

И вот что происходит: пропаганда, которая выставляла участников протеста американскими наймитами или закомплексованными истериками, вся эта верноподданническая белиберда перестает действовать. Когда, предположим, дочь-подросток пламенно агитирует родителей за «умное голосование», а потом сама идет на участок наблюдателем и возвращается усталая, но счастливая, – это можно списать на юношеский максимализм; но когда главный бухгалтер, немолодая женщина, говорит тому же родителю, что сил нет, но они с сестрой все-таки должны пойти на Сахарова, поддерживая друг друга, – ха-ха-ха, старость не радость, а иначе как? – родитель, даже отравленный телевизором, начинает задумываться.

Знакомый гаишник Серега, которого нельзя заподозрить ни в каких социально-политических мыслях – куда там! у него стройка на Пятницком шоссе, лесистый участок, септик и пропитанный брус, – вдруг звонит и спрашивает про письмо священников: правда ли, что они (цитирую) впряглись за какое-то насекомое? Это ему батюшка сказал. Да, говорю, и не за одного. Не, горячо говорит Серега, я тебе отвечаю: коллеги не сами косячат, им деваться некуда, ну это как я, помнишь, ту аварию оформлял?

Помню, Серега, помню.

Может, ошибаюсь, но, кажется, появляется новая общественная, человеческая теплота, которая соединяет людей лучше любой идеологии; в сытые потребительские времена она как-то рассеялась за ненадобностью.

Природная, наверное, форма духовности.