Как либерализм стал ругательством

Большое видится на расстоянии. Большая ерунда – тоже. Если бы мы сейчас видели себя со стороны или из другой эпохи, то были бы сильно озадачены. Мы живем в удивительной стране. В России начала XXI в. слова «либерализм», «либерал» стали ненормативным политическим ругательством, однако это дурно пахнущее расстройство речи странным образом обходит весьма противоречивую политику государства. Во взаимоотношениях власти и общества завинчиваются все гайки, до которых у политической бюрократии дотягиваются ручки, но при этом в других системных областях, например в финансах, государственная политика остается умеренно либеральной, а в социальной сфере с ненормальным рвением пытается внедрять все худшее, что было в отживающем формалистическом неолиберализме. Эту эклектику можно было бы тихо списать на свойства постмодерна, если бы не ее тяжкие последствия для жизни, не говоря о нуле перспективы.

Паническая атака

Трудно вспомнить место и время в истории человечества, когда к лексике свободы относились бы с такой ненавистью, как в «новой и свободной России».

История идеи свободы богата яркими эпизодами. «Мы должны найти путь, чтобы из этого мрака выйти на дорогу нашего будущего. Пусть тремя путеводными звездами <...> нам послужат единение, право и свобода». Это из обращения к немецкой нации руководящего министра правительства графа фон Крозига 7 мая 1945 г., в день капитуляции. Советская эпоха прошла под знаком культа свободы заодно с почитанием революции. Поэтому с пещерным антилиберализмом в идеологии мы сейчас выглядим экзотами даже на фоне собственной истории, включая тоталитаризм и царизм, несколько нервически, но все же переносивший либералов в политике, не говоря о культурной элите и цвете нации.

Нечто интересное о свободе у нас последний раз было сказано в 2008 г. Дмитрием Медведевым – и не мимолетной фразой, как всем запомнилось. Это были первые слова программы будущего местоблюстителя: «В основе нашей политики должен лежать принцип, который считаю <...> важнейшим в деятельности любого современного государства, стремящегося к достижению высоких стандартов жизни. Это принцип «свобода лучше, чем несвобода». Эти слова – квинтэссенция человеческого опыта. Речь идет о свободе во всех ее проявлениях: о личной свободе, об экономической свободе, наконец, о свободе самовыражения». Сейчас это выглядит такой же странностью, как идея внедрить в войска бадминтон с ракетками средней дальности и разделяющимися воланами.

Но с тех пор даже такое трудно помыслить. Если советский режим выстраивал идейную линию от почитания декабристов до влюбленности в Остров Свободы, то сейчас в национальном пантеоне два героя: Иван IV и Сталин, оба кровавые душители, которых стеснялась их собственная политическая родня (культ личности занял лишь 20 лет из советских 70). Активисты нынешней культурной политики, тихо превышая служебные полномочия, не думают о том, каким позорным пятном ляжет наше время в идеологическую историю России – от империи до как бы республики.

Фронтальное наступление на либерализм выглядит как паническая атака, поражающая самих атакующих. Тональность всего этого дискурса такова, что впору ставить диагноз с симптомами обсценного словоизвержения платных ботов и выше. С той лишь разницей, что грязные на язык тролли могут думать совсем не так, а пристойное на словах начальство может именно так и думать – со всеми красотами обсценной лексики.

Лицо страха

Системный испуг имеет понятную точку отсчета – начало 2010-х. Тогда рейтинги власти поползли вниз, обозначив вход в период социальной волатильности и политической турбулентности. Особенно напрягло то обстоятельство, что протестные настроения стали перераспределяться от центра в города-миллионники. Одно дело столицы, в которых можно купировать многое, а другое дело регионы и периферия, на которые не хватит ни ОМОНа, ни своих нервных клеток, ни самой способности общества переваривать легенды о внешнем заговоре и внутреннем предательстве.

Тогда мобилизация пропаганды дала результат, закрепленный прибытием полуострова Крым в родную гавань. Подобие духовного подъема временно деморализовало протест, выбив его из общей атмосферы. Однако «крымский консенсус» близок к исчерпанию, а ресурс внешнеполитических подвигов исчерпан. При всех санкциях тогда это все же сошло за одноразовый «хапок» с отказом от продолжения экспансии разделенной нации и русского мира. Второй раз использовать преимущества внезапности не получится, и это понимает вменяемая часть истеблишмента и даже «ментов» – силовиков с горизонтом мышления чуть шире полугода.

В начале 2010-х реакцию власти определяли два обстоятельства. Первое – привычка к расслабленности, выработанная за период «стабильности» 2000-х с нефтяными доходами и усталости населения от тряски 1990-х. Второе – цветные революции, будто специально выстроенные поясом нестабильности к западу и югу от России. Тогда особо пугливым казалось, что все это может чуть ли не по Киевской дороге перекинуться сначала на фрондирующий юго-запад, а потом и на центр Москвы с перспективой штурма Кремля. Если кто-то думает, что это преувеличение, может провести экскурсию с видами политической фортификации столицы, в которой малой формой засорены площади, на которые могла бы выйти толпа в несколько сотен тысяч. Плюс гранитные надолбы перед официальными зданиями, выстроенные в мирное время будто против танков.

Процесс развивается парадоксально. Цветные революции отзвенели, и в подобные сценарии сейчас верить все труднее, тем более после 10 лет не самой страшной протестной истории России. Но тогда, в период Болотной, Владислав Сурков мог заявить прямо из своего кремлевско-сусловского кабинета, что на улицы вышли «лучшие люди страны». Сейчас перспектива фатальных для режима беспорядков явно надуманна, однако силовое сопровождение гражданских акций постоянно наращивается, хотя уже выглядит превышающим все разумные пределы и явно избыточным. Достаточно сравнить амуницию и потери: ничем не вооруженная, мирная толпа в футболках и бейсболках – и закованная в латы и светонепроницаемые шлемы армия, часами и днями потеющая будто в ожидании штурма Зимнего. Повреждение зубной эмали и растяжение гвардейского плеча – и сотни вовсе ни за что избитых обывателей с явными следами физического насилия вплоть до сломанных конечностей и сотрясений мозга.

Осуждать эту силовую политику бессмысленно, к ней надо относиться с пониманием. А попытки понять эту демонстрацию силы говорят прежде всего о росте откровенно панических настроений в отдельных структурах власти, занимающихся не столько физическим, сколько символическим противодействием протесту. Эти добрые люди, став жертвами политического постмодернизма, ориентируются прежде всего на картинку. Когда на экранах мониторов сверкающих забралами черных рыцарей больше, чем одетых как попало и не умеющих ходить строем демонстрантов, это успокаивает. Росгвардия пока используется даже не столько как инструмент запугивания, сколько как мягкое седативное средство, не сравнимое, например, с кокаином. Проблема лишь в том, что и эта психическая защита в латах тоже вызывает привыкание. Но перспективы политического психоневрологического диспансера заслуживают отдельного разговора.

Автор — философ, директор Центра исследования идеологических процессов