Чем опыт Венгрии 1989 года полезен для России

Считается обычно, что железный занавес рухнул 30 лет назад вместе с падением Берлинской стены. Однако на самом деле падение Стены в ноябре 1989 г. было скорее символическим актом. Железный занавес рухнул на два месяца раньше. И произошло это в Венгрии. 30 лет назад, 11 сентября 1989 г., венгерские власти открыли границу с Австрией, и это быстро изменило судьбу не столько даже самих венгров, сколько восточных немцев. Множество жителей ГДР рвануло через Венгрию в ФРГ. Немцы перестали быть народом, разделенным на две части, и с этого момента попытки коммунистических властей Восточной Германии сохранить тоталитарный режим оказались обречены на провал. Режим рухнул позже, но основы формирования единой демократической и рыночной Германии были заложены именно 11 сентября решением, принятым в Будапеште.

Венгерский вариант перехода к демократии был, наверное, самым гладким среди всех стран советского блока. В Венгрии не было долгого жесткого противостояния власти и оппозиции, как в Польше. И не было даже того, что принято называть бархатной революцией, как в Чехословакии. Коммунистические власти в конце 1980-х гг. сами стали на путь демократизации, чему способствовали, с одной стороны, либеральный подход Михаила Горбачева, а с другой – смена поколений венгерских лидеров, происшедшая после кончины многолетнего правителя страны Яноша Кадара. Демократизация привела к проведению свободных выборов в 1990 г. А выборы привели к уходу коммунистов от власти.

Почему же именно в Венгрии трансформация коммунистического режима оказалась почти идиллической? Связано ли это с особым менталитетом венгров, с их природной склонностью к демократии? Вряд ли. Венгрия ведь почти не знала истинной демократии раньше. Даже в межвоенный период, когда, скажем, соседней Чехословакией правил президент Томаш Масарик – убежденный демократ, в Венгрии существовал авторитарный режим адмирала Миклоша Хорти. Да и сегодня в Венгрии при правлении Виктора Орбана больше проявляются авторитарные черты, чем в соседних странах Центральной и Восточной Европы.

Специфика Венгрии, по всей видимости, связана с тем, что у нее был долгий переходный период от социализма к капитализму, который сами венгры в шутку именовали гуляш-коммунизм – т. е. коммунизм, при котором можно, по крайней мере, нормально питаться. В 1968 г., когда советские танки подавили Пражскую весну, Кадар начал экономические реформы, связанные с существенным расширением самостоятельности предприятий и ликвидацией административной системы. Кадар прекрасно понимал, что политических изменений СССР не допустит, но на хозяйственные преобразования может посмотреть сквозь пальцы. В том числе потому, что и в СССР тогда еще шли так называемые косыгинские реформы, которые, правда, в отличие от кадаровских так ни к какому осмысленному результату не привели.

Венгрия отличалась в те 20 лет, что предшествовали бурному 1989 году, не только особой хозяйственной самостоятельностью предприятий: здесь было больше интеллектуальной свободы, оттуда легче было съездить за рубеж даже при сохранении железного занавеса – одним словом, венгры могли не только с удовольствием наворачивать гуляш, но и готовить свой разум к восприятию более глубоких преобразований, которые рано или поздно наступят. Новое поколение венгерских коммунистических лидеров качественно отличалось от того же поколения лидеров советских. На словах и те и другие долгое время произносили примерно одни и те же коммунистические заклинания. Но наши были при этом плохо образованны, обладали узким кругозором и оказались не готовы к серьезным реформам, тогда как венгры в основном лишь делали вид, что верны той генеральной линии, которую чертил для всего социалистического лагеря Леонид Брежнев.

Венгерский путь к рынку и демократии можно назвать градуализмом, т. е. постепенным переходом. В экономике градуализм не очень хорош. Венгерские реформы в начале 1990-х гг. прошли явно хуже, чем, скажем, польские, которые иногда называют шокотерапией. Однако значение постепенного перехода в другом: важно, что в условиях частичной либерализации формируется новое поколение людей, желающих перемен. В Венгрии это поколение долгое время помалкивало. Оно не лезло на рожон, не ввязывалось в баррикадные бои. Оно знало, как жестко подавили советские войска венгерское восстание в 1956 г., и не хотело очередных бессмысленных жертв. Однако внешняя лояльность системе вовсе не значит, что эта система принимается на ура. Когда открылось окно политических возможностей, венгры оказались хорошо готовы к мягкой политической трансформации, поскольку именно ее и желали.

Венгерский опыт того 20-летия, которое предшествовало событиям 1989 г., весьма показателен для нас. Если взглянуть на опыт двух стран чисто формально, то мы вряд ли обнаружим общие черты. В Венгрии той эпохи коммунистический режим держался на давлении со стороны Большого брата, тогда как в сегодняшней России авторитарный режим держится на стремлении Кремля править старыми методами, извлекая ренту из богатых российских ресурсов и отстраняя от власти всех, кто хотел бы реальной демократизации. Но если взглянуть на проблему неформально, мы обнаружим интересное сходство.

Как в Венгрии эпохи Кадара, так и в России эпохи Путина сознательная часть общества затаилась. У нее есть много информации о том, как лучше обустроить свою жизнь. И у нее есть желание эту жизнь обустроить по западным образцам. В этом смысле она сильно отличается от советской интеллигенции, жившей в брежневскую эпоху за настоящим железным занавесом, а потому лишь выхватывавшей обрывки информации из «вражьих голосов», из случайно доставшихся книг и из зарубежных художественных фильмов, демонстрирующих будничную жизнь Америки или Франции. Как венгры 1980-х гг., так и мы нынешние понимаем, что многое надо менять, но не имеем возможности осуществить перемены из-за жесткого давления сверху. Если советское общество долгое время было вполне адекватно советской власти, то наше нынешнее, как и венгерское времен Кадара, власти совершенно неадекватно.

В быту, в экономике, в информационных потоках мы привыкаем жить иначе. Но в политике делаем вид, будто наш режим единственно правильный. Кадар требовал от своего народа подобного поведения, чтобы не провоцировать Большого брата. Путин требует такого поведения, чтобы рента текла в те же самые карманы. Как Кадар раньше, так и Путин теперь желает от нас лишь одного – внешней демонстрации послушания, но не искренней веры в ту идеологию, которую отстаивает режим. Проще говоря, как тот режим не мешал людям готовиться к будущему, так и этот по-настоящему не мешает.

Когда и при каких обстоятельствах у нас откроется окно политических возможностей для смены режима, мы, конечно, не знаем. Но внутренне мы к этой смене готовы, так же как готовы были венгры к 1989 г. Это не значит, что все у нас в будущем пойдет гладко. Но это значит, что перемены произойдут обязательно.

Автор — научный руководитель Центра исследований модернизации Европейского университета в Санкт-Петербурге