Как смягчить бремя реформ

Тридцать лет назад, 19 августа 1989 г., польский католический журналист Тадеуш Мазовецкий стал главой первого посткоммунистического правительства Центральной и Восточной Европы, сформированного в результате опрокидывающих старый режим выборов. Хотя во главе страны формально еще стоял генерал Войцех Ярузельский, установивший военный режим в 1981 г., успех профсоюзного движения «Солидарность» был столь значительным, что власть в Польше стала переходить к оппозиции. Если вспомнить, что в Румынии конец 1989 г. ознаменовался убийством многолетнего коммунистического главы государства Николае Чаушеску, польский выход из противостояния властей с «Солидарностью» можно считать достаточно мирным и вполне удовлетворявшим обе конфликтующие стороны.

По сути дела, именно с этого момента следует отсчитывать начало процесса экономического реформирования всего социалистического лагеря. За правительством Мазовецкого последовали похожие по своей сути и по задачами правительства Венгрии, Чехословакии, стран Балтии и ряда других государств. А через два года с небольшим появилось российское правительство реформ, возглавляемое Борисом Ельциным, Геннадием Бурбулисом и Егором Гайдаром.

Идеи, закладывавшиеся в деятельность этих правительств, были похожи: либерализация, финансовая стабилизация, приватизация... Для того чтобы уйти от явления, которое выдающийся венгерский экономист Янош Корнаи назвал в свое время экономикой дефицита, требовались вполне понятные экономические меры. Результаты, однако, в разных странах получились разные. Но это было не столько следствием разных подходов к реформированию (подходы на самом деле были очень похожи, что как-то раз подтвердил мне в личной беседе президент Чехии и автор чешских экономических реформ Вацлав Клаус), а следствием существенного различия условий, в которых эти правительства приходили к власти.

Важнейшей особенностью польского перехода к рынку стало то, что последнее коммунистическое правительство, возглавляемое Мечиславом Раковским, взяло на себя ответственность за либерализацию цен на продовольствие и тем самым сняло ее с правительства Мазовецкого, приходящего к нему на смену. В России же не только коммунисты потом ругали Гайдара за либерализацию, но и братья-демократы с радостью вставляли палки в колеса, объясняя, что они бы, мол, сначала соломки подстелили, а затем уже бросились с головой в рыночную стихию.

Не хочу идеализировать польских коммунистов (они в 1980-х гг. сильно напортачили в экономике и долго держались за репрессивные методы в политике), но надо признать, что их действия в 1989 г. были характерны для общества, которое чувствует себя единым народом. На первом месте стоит задача прохождения через сложный этап развития, и лишь на втором – задача политической борьбы. Разнообразные российские политические силы демонстрировали, что междоусобная борьба у них – на первом месте, тогда как интересы общества – на втором.

Отличие польской стратегии от российской привело к тому, что реформировавшиеся левые силы в Польше в 1990-е гг. смогли вновь вернуться к власти в условиях демократической конкуренции, тогда как российские коммунисты все десятилетие оставались главным врагом для демократов, и неспособность к компромиссам стала одной из причин формирования нашей авторитарной системы: «благонамеренный деспот» казался демократам меньшим злом, чем коммунистический реванш с репрессиями в отношении «разграбивших страну либерастов».

Отличие польской стратегии от российской привело также к тому, что в Польше гораздо быстрее, чем у нас, удалось осуществить финансовую стабилизацию. Хотя объективно положение в экономике там было немногим лучше российского, совокупные действия разных правительств обеспечили успех, тогда как в России парламентарии, ненавидевшие реформаторов, предпринимали действия, которые лишь усугубляли финансовые и монетарные проблемы.

В тех странах, которые смогли сравнительно быстро и успешно пройти путь к рынку, люди в основном чувствовали себя единым народом, стремящимся жить европейскими ценностями. В России ненависть разных групп населения друг к другу в 1990-е гг. была беспредельной. Люди не чувствовали себя единым народом, перед которым стоят задачи, важные для каждого. Одни считали себя европейцами, другие принципиально не хотели движения в Европу и сочиняли для себя разные варианты иной идентичности (православные, евразийцы и т. д.).

То общество, которое смогло ощутить себя единым народом, смогло также обеспечить неплохой экономический рост. А общество, разодранное на конфликтующие группы, сегодня имеет автократию в политике и стагнацию в экономике. Лишь нефть и газ, продаваемые по сравнительно высоким ценам, удерживают нас от экономического падения до того уровня, на котором сейчас находится украинское общество – очень похожее, по сути, на общество российское.

Различия между странами, переходившими к рынку, не сводились, естественно, к одной только ментальности. Многое определялось состоянием дел в экономике. Реформаторы нигде не начинали свою работу с чистого листа. Они всегда разгребали завалы, оставшиеся от предыдущей власти, и там, где эти завалы были поменьше, реформирование шло побыстрее.

Если структура административной экономики была очень сильно искажена милитаризацией (как в России или на Украине), многие работники в рыночных условиях вынуждены были искать себе новое применение. А если экономика ориентировалась даже при социализме на рыночные или квазирыночные ориентиры (как в Словении, Хорватии, Венгрии), то переход к новым условиям был полегче.

Если страна входила в рынок в условиях абсолютно пустых прилавков и огромного «денежного навеса», т. е. не обеспеченного товарами спроса (как Россия или Польша), инфляция на первых порах была высокой и требовались по-настоящему жесткие стабилизационные меры для создания условий, которые нравятся бизнесу. Но если старые власти худо-бедно обеспечивали макроэкономическое равновесие (как в Чехословакии), бороться с инфляцией было, конечно же, легче.

Опыт функционирования первых посткоммунистических правительств показал, что, несмотря на наличие так называемого Вашингтонского консенсуса относительно того, какие реформы следует осуществлять для развития экономики, реальные преобразования зависели не от «книжных премудростей», а от тех условий, в которых реформаторы действовали. Если бы наиболее успешного реформатора Вацлава Клауса «отправили» вдруг в Москву, а Егора Гайдара – в Прагу, результаты чешских и российских преобразований были бы, скорее всего, примерно такими же.

В будущем России вновь придется пройти через серьезные реформы. Десятилетняя стагнация, отток капитала, незащищенность бизнеса от наездов показывают, что нам многое придется менять в тот момент, когда страна созреет наконец для преобразований. Из событий 30-летней давности мы можем извлечь важный урок, теоретически способный помочь в этом деле. Если уходящие от власти люди и политики, приходящие им на смену, ощущают себя не только политическими противниками, но представителями единого народа, реформы проходят мягче. Если же политическая вражда доминирует над склонностью к компромиссам, переходный кризис может принять столь разрушительные формы, что нам опять годами придется выбираться из экономической пропасти.

Автор — научный руководитель Центра исследований модернизации Европейского университета в Санкт-Петербурге