Как появляются и куда исчезают преступные сообщества

Сразу несколько секций Петербургского международного юридического форума, который проходит на этой неделе, посвящены проблемам уголовного преследования бизнеса. Этот вопрос обсуждается много лет, а ситуация напоминает игру в казаки-разбойники: правоохранители изобретают новый способ давления на бизнес, применяют его, эксперты находят его и обнародуют, завязывается общественное обсуждение. Сегодня речь пойдет о способе, который находится в центре внимания всех: ст. 210 УК, устанавливающая ответственность за создание организованного преступного сообщества или участие в нем.

Подписанный президентом 1 апреля 2019 г. закон, ужесточающий наказание по этой статье и создающий дополнительный состав 210.1 УК, вызвал резонанс. Казалось бы, кого должен волновать тот факт, что представителей организованной преступности будут наказывать строже, чем раньше? Однако практики знают, что осужденными по этой статье далеко не всегда оказываются «воры в законе» или представители известных организованных преступных групп. Анализ статистики Судебного департамента при Верховном суде показывает, что правоохранительные органы борются с очень специальной организованной преступностью. Так, из осужденных в 2018 г. за участие в преступном сообществе или его создание более 20% – женщины (по всем осужденным – менее 15%), почти 40% имеют высшее образование (по всем осужденным – 8%), 46% имеют постоянное место работы (по всем осужденным – 37%), 85% совершили преступление впервые. Получается, что типовой участник ОПГ, который осуждается российским судом, это не представитель криминальной субкультуры, а вполне адаптированный человек с образованием и работой.

Однако в качестве основного состава обвинение по ст. 210 УК предъявляют нечасто, чаще оно оказывается дополнительной квалификацией. Данные о структуре дополнительных квалификаций не публикуются в открытом доступе, но ситуация с применением ст. 210 вызвала внимание Совета при президенте по развитию гражданского общества и правам человека (СПЧ). Институт проблем правоприменения проанализировал данные о судебном рассмотрении дел, в которых вменялось обвинение по ст. 210, запрошенные СПЧ у Судебного департамента. Результаты оказались неожиданными.

Самое главное – почти в половине случаев в 2014–2018 гг. суды посчитали дополнительные обвинения по ст. 210 УК избыточно вмененными и оправдали по ним подсудимых или прекратили преследование по этому обвинению по реабилитирующим основаниям. Когда же основная квалификация – мошенничество, то доля оправданных и реабилитированных по обвинению в параллельном создании преступного сообщества и вовсе достигает 67%. При этом обычно суды очень редко снимают дополнительную квалификацию, предложенную правоохранительными органами. В 2018 г. они не согласились менее чем с 2,5% дополнительных квалификаций. В случае же с обвинением по ст. 210 суды снимают дополнительно вмененное обвинение в 20 раз чаще, чем обычно.

В российских судах в 2018 г. на одного оправданного или реабилитированного пришлось более 500 осужденных. Почему тогда суды в массовом порядке снимают дополнительную квалификацию по ст. 210? Очевидно, что данное преступление вменяется правоохранительными органами избыточно, а суды противостоят этому. Надо полагать, правоохранители вменяют ст. 210, чтобы утяжелить обвинение, облегчить ходатайство перед судом об избрании меры пресечения в виде заключения под стражу, создать пространство для торга с подозреваемым.

При этом сейчас мы наблюдаем лишь надводную часть айсберга. Дело в том, что российское уголовно-процессуальное законодательство позволяет следствию на начальном этапе расследования предъявить больше обвинений, чем окажется в деле, переданном прокурору для утверждения обвинительного заключения. Сам по себе этот институт абсолютно разумен – на то и проводится расследование, чтобы некоторые факты подтверждались, а некоторые – опровергались. Однако есть основания полагать, что так же, как до суда доходят дела с избыточно вмененными составами по ст. 210, так и на досудебной стадии следствие может вменять дополнительные обвинения, которые облегчают, например, избрание более серьезной меры пресечения, но в финале расследования эти обвинения снимать. Сколько таких обвинений предъявляется на досудебной стадии – пока не известно.

Сам по себе этот механизм избыточного использования правового инструмента в делах о мошенничестве и им подобных показывает отечественному предпринимательскому сообществу, как не надо бороться за свои права, как не надо противостоять избыточной криминализации экономических отношений. Большая часть инициатив делового сообщества были ориентированы на облегчение положения предпринимателей. Однако, как видно на примере ст. 210, правоохранитель с легкостью может использовать правовой инструмент не по назначению. Именно так предпринимательское преступление превращается в обычное, а предприниматель – в организатора преступного сообщества. И сколько бы мы ни защищали бизнес от избыточной криминализации, эффект будет слабым.

Разумный путь для бизнес-сообщества – становиться мотором системного преобразования правоохранительной системы, ее гуманизации. Как показали Вадим Волков и Ирина Четверикова («Гуманизация для всех», «Ведомости», 16.09.2015), гуманизация срабатывает тогда, когда охватывает всех, а не только определенные группы подозреваемых.

Правоохранитель в ответ на это скажет, что гуманизация для всех создает безнаказанность. Если сегодня коммерсант может натравить на конкурента правоохранительные органы, то после гуманизации честный предприниматель не сможет привлечь к ответственности явно недобросовестного партнера. Соседа, который украл у того же предпринимателя газонокосилку, тоже никто не отправит в СИЗО и реальный срок ему не даст. Получается, по логике правоохранителей, что гуманизация влечет безнаказанность, которая ведет к росту преступности.

Этот аргумент требует отдельного взвешенного обсуждения. Однако иного пути, чем бороться за общую гуманизацию уголовной политики, у делового сообщества не видится. Иначе правоохранители будут изобретать все новые способы давления на бизнес.

Автор — директор по исследованиям Института проблем правоприменения при Европейском университете в Санкт-Петербурге