Переучредить День Победы

День Победы – уникальный праздник. Его уникальность заключена не только в исторической значимости победы СССР над Германией в 1945 г., но и в той существенной трансформации, которую сам праздник претерпел за последнее десятилетие с небольшим. Из по преимуществу мемориального ритуала «со слезами на глазах», связанного с частной памятью о понесенных в войне огромных утратах, День Победы превратился в повод для напоминания о военном триумфе сталинского СССР и подтверждения силового статуса нынешней России, наследницы советского государства-победителя. Эта трансформация, однако, исключает наш национальный праздник из мирового празднования победы стран-союзниц над фашизмом, делая его элементом государственной пропаганды и внутрироссийской общественно-политической полемики. Парадоксальным образом по мере удаления от 1945 г. пышность торжеств все увеличивается, а смысл празднования все больше проблематизируется.

Прощение за победу

Связано это, разумеется, с демонстративным подчеркиванием государственного элемента в истории войны и победы. В заостренном (и намеренно заостряемом многими политическими силами в современной России) виде это выражается в формуле «Сталин войну выиграл». Между тем именно в том обстоятельстве, что победившей гитлеровский рейх стороной был сталинский СССР, и заложена изначальная драма Дня Победы, которую нынешний характер празднеств лишь актуализирует.

В исторической ретроспективе ясно, что тоталитарный национал-социалистический режим Гитлера был побежден тоталитарным коммунистическим режимом Сталина и предотвращенное этой победой закабаление Восточной Европы и России гитлеровцами обернулось порабощением части Германии и Восточной Европы сталинским СССР и продолжением репрессивной политики внутри Советского Союза. Историческое понимание общности двух сражающихся режимов пришло к советскому обществу в лице его наиболее передовых представителей в конце 1950-х годов (например, академик Лев Ландау уже в 1957 г. говорил: «Считаю, что наша система, как я ее знаю с 1937 г., совершенно определенно есть фашистская система») и в 1960-х стало общим местом для значительной части советской интеллигенции. В характерном для русской интеллектуальной и общественной традиции гуманистическом ракурсе – взгляде с точки зрения «слезинки ребенка» (по слову Достоевского) – сталинское государство, как людоедское, не имело права на существование. Это нерационализируемое нравственное чувство было гениально выражено Александром Солженицыным в романе «В круге первом» (1968). Характерно, что этот моральный приговор был вынесен не рефлексирующими героями-интеллигентами, а устами дворника Спиридона, наследующего линии толстовского Платона Каратаева с его стихийной народной мудростью: «Волкодав прав, а людоед – нет. <...> Если бы мне <...> сказали сейчас: вот летит такой самолет, на ем бомба атомная. Хочешь, тебя тут как собаку похоронит под лестницей, и семью твою перекроет, и еще мильон людей, но с вами – Отца Усатого и все заведение их с корнем, чтоб не было больше, чтоб не страдал народ по лагерях, по колхозах, по лесхозах? – Спиридон напрягся, подпирая крутыми плечами уже словно падающую на него лестницу, и вместе с ней крышу, и всю Москву. – Я, <...> поверишь? нет больше терпежу! терпежу – не осталось! я бы сказал, – он вывернул голову к самолету: – А ну! ну! кидай! рушь!!»

Такое государство не имело права и на победу.

Трагичность и своего рода неразрешимость ситуации заключается, однако, в том, что знаменитая глава «Критерий Спиридона» написана офицером, командиром артиллерийской батареи, награжденным в 1944 г. за храбрость орденом Красной звезды. И он, и миллионы других фронтовиков добывали нашу победу выносливостью, героизмом и своими жизнями. Их право на праздник было и остается свято.

Отсюда – общественный акцент не на военном триумфе, а на поминовении павших и памяти о боевом братстве в праздновании Дня Победы в 1960–1980-е годы, отраженный в таких знаковых шедеврах эпохи, как «Белорусский вокзал» (1970). Для ветеранов войны были очевидны истины, сформулированные другим писателем-фронтовиком, Виктором Астафьевым, в письме 1987 г.: «Советская военщина – самая оголтелая, самая трусливая, самая подлая, самая тупая из всех, какие были до нее на свете. Это она «победила» 1 : 10! Это она бросала наш народ, как солому, в огонь <...> Сколько потеряли народа в войну-то? <...> Страшно называть истинную цифру, правда? Если назвать, то вместо парадного картуза надо надевать схиму, становиться в День Победы на колени посреди России и просить у своего народа прощение за бездарно «выигранную» войну, в которой врага завалили трупами, утопили в русской крови».

Осуждение описанных Астафьевым методов ведения войны, напрямую связанных с общественно-политическим устройством тоталитарного государства, где власть неподконтрольна и неподотчетна обществу, стало к началу 1990-х предметом общественного консенсуса. Это также не могло не влиять на характер празднования, в котором преобладали ноты скорби, – достаточно посмотреть, скажем, на обложку журнала «Огонек», посвященного 45-летию Победы: траурная роза с архивной фотографией солдата на черном фоне.

Мина под праздник

В середине 2000-х, однако, гуманистическая традиция отмечания Дня Победы как момента одновременного торжества русского оружия и величайшей скорби по принесенным ради этого торжества жертвам, где скорбь, несомненно, является доминирующим чувством, была прервана в угоду изменившейся политической конъюнктуре. Схима была, так сказать, убрана в чулан, а парадный картуз был до нелепости растиражирован и водружен на самое почетное место. Реваншистскому государству нужна была победная точка опоры в истории и объединяющий нацию праздник. Казалось бы логичное решение сделать такой точкой День Победы обернулось массой проблем, выглядящих сегодня миной замедленного действия, заложенной под эту историческую дату.

Демонстративный акцент на государственной природе праздника приводит к тому, что внимание с солдатского героизма переключается на природу победившего фашизм режима. И здесь неизбежно возникает вопрос об общности двух тоталитарных государств. Сегодня, в эпоху всемирного «этического ренессанса» и связанных с ним общественных движений и кампаний (от MeToo до «войны памятников» в США), главенствующим взглядом на историю становится взгляд не объективирующий, но морализирующий. Он идеально вписывается в мощную русскую гуманистическую традицию, воплощенную, например, цитировавшимися выше Солженицыным и Астафьевым. В дискурсе не литературном, а политическом сказанное дворником Спиридоном излагается другими словами того же Солженицына, из интервью 1975 г.: «Мировая демократия могла разбить один тоталитаризм за другим – и германский, и советский».

Подверстывая победу в Великой Отечественной войне к советскому тоталитаризму, настаивая на своем преемстве с СССР, мы маргинализируем День Победы. И так календарно отстающий от мирового празднования 8 мая, он в итоге оказывается праздником местного значения, да и то целиком определяемым политической конъюнктурой, требующей пропагандистской подпитки нынешнего государства победами прошлого. Символически возвращая советских солдат под командование генералиссимуса Сталина, мы одновременно делаем их ответственными за продолжившиеся после победы преступления сталинского государства. В итоге в становящейся сегодня морализирующей исторической памяти настоящими победителями фашизма будут выступать западные демократии. А триумфальная государственническая и милитаристская мишура, которая нынче может выглядеть оправданной, исходя лишь из сиюминутной политической ситуации, в будущем, при очередной смене траектории развития России окажется настолько диссонирующей с новыми реалиями, что неизбежно потребуется фактическое переучреждение праздника Победы – в соответствии с искусственно прерванной ныне гуманистической традицией.

Автор — историк литературы, журналист