Чем демократизация по-советски отличалась от демократизации по-европейски

Утром 27 марта 1989 г. я проснулся в шесть, быстро оделся и вышел, прихватив пятилитровый бидон. Возле дома уже расположилась бочка с молоком, к которой выстроилась длинная очередь. Стоять надо было минут 20–30. Зато потом мама из этого молока делала хороший творог. По качеству – на порядок выше, чем тот кислый и клейкий, что продавался в магазинах. Как удавалось советской молочной промышленности превращать хорошее молоко в такую дрянь, до сих пор остается для меня загадкой.

Давался, впрочем, творог нелегко. Зимой в очереди можно было продрогнуть. Но весной ожидание проходило легче. Народ обсуждал события. Именно в той очереди я узнал, что вчера в моем избирательном округе победил Анатолий Собчак. Это были первые демократические выборы в СССР – выборы народных депутатов СССР, на которых несколько кандидатов (в том числе оппозиционных) претендовали на один мандат. Возвращаясь домой с пятью литрами молока, я думал о том, что, кажется, жизнь наша меняется.

30 лет спустя мы обнаруживаем, что 1989 год не стал для России годом таких судьбоносных перемен, как для стран Центральной и Восточной Европы, по которым прокатилась волна бархатных революций. Часть общества ассоциирует первые выборы с наступлением бардака, разрушившего великую державу. Другая часть, напротив, не удовлетворена темпами перемен и полагает, что авторитарным путем мы бы с большим успехом смогли пройти путь от «совка» к рынку.

Любопытно, что о величии державы в тех очередях, в которых мы стояли 30 лет назад, никто особо не беспокоился. Всех больше волновало качество творога. Плач по Советскому Союзу появился позже, как следствие пореформенной фрустрации населения: несбывшихся ожиданий и неудачной адаптации к рыночной экономике. Тоскующим можно лишь посочувствовать и напомнить, что в «благословенные» советские времена они тосковали совсем о другом. Вопрос же соотношения автократии и демократии при рыночной трансформации общества значительно интереснее. Пошел ли Михаил Горбачев на поводу у европейских демократов, пытаясь внедрить те институты, которые у нас не сработали? Можно ли сказать, что наше общество качественно отличается от обществ Центральной и Восточной Европы, сумевших адаптироваться к переменам с меньшими, чем мы, потерями?

Любопытно, что Горбачев начал демократизацию до того, как она пошла бархатной волной по соседним странам. Решение о проведении выборов принималось у нас еще в 1988 г. И прошли они у нас тогда, когда даже в такой лидирующей по демократизации стране, как Польша, еще только шел «Круглый стол», где переход обсуждался представителями власти и оппозиции. Скорее всего, демократизация у нас и у них решала разные задачи.

Западные соседи СССР стремились быстрее выйти из-под контроля Большого брата и вернуться в Европу. Поэтому им необходимо было вернуть и все европейские демократические институты, включая, естественно, выборы. Как только это стало возможно, выборы действительно вернулись. Перед Горбачевым подобной задачи не стояло. От него наше общество не требовало «возвращения в Европу». Но лидер перестройки зато столкнулся с другой проблемой. И для ее решения он использовал демократизацию.

В советском руководстве времен Горбачева не было единства. То есть было, конечно, единство в понимании того, что жить по-брежневски больше невозможно, что застойная плановая экономика не удовлетворяет ни низы, требующие масла и колбасы, ни верхи, требующие собственности и больших доходов. Однако представления о том, какого будущего мы хотим, среди руководителей страны сильно различались. Кто-то уже готов был к рынку западного типа. Кто-то стремился ограничиться социализмом с человеческим лицом. Кто-то вспоминал заветы Юрия Андропова, предпочитавшего силовые методы для наведения порядка. Причем расхождения касались не только общего идеологического подхода. Неудачная экономическая реформа, провозглашенная летом 1987 г. и предоставившая нашим госпредприятиям свободу как без старой административной, так и без новой рыночной ответственности, вынуждала дальше двигаться, принимая во внимание не только идеологию, но и практическую осуществимость реформаторских мер. Но мало кто в высшем советском руководстве понимал, что в экономике реалистично, а что нет. Ни должных знаний, ни рыночного опыта эти люди не имели. И учиться не желали. А мнение высказывали, склоняя чашу весов в свою сторону.

В этой ситуации у Горбачева, который в Политбюро был не царь и не бог, а скорее первый среди равных, должна была возникнуть естественная мысль об укреплении личной власти. Не для возрождения культа личности и не для накопления наличности, а для принятия принципиальных решений. По итогам уже проведенной главой правительства Николаем Рыжковым реформы стало ясно, что меры нужны решительные, а всякого рода компромиссы приводят лишь к хаосу и развалу экономики, чреватому расширением товарного дефицита.

Как это ни парадоксально, демократизация, осуществленная в 1989 г., представляла собой именно движение к укреплению личной власти Горбачева, а не возвращение в Европу. В этом смысле наши советские процессы качественно отличались от тех процессов, которые проходили у западных соседей. Там не было двойного дна. Их демократизация была, конечно, тоже далека от идеала, но она была именно демократизацией по своим задачам.

Укрепление личной власти Горбачева обнаружилось уже в мае 1989 г., когда он, став главой Верховного совета, формируемого реально избранными народными депутатами, фактически вышел из-под зависимости от партийных лидеров и госаппарата. С ним уже нельзя было осуществить операцию типа той, которую в свое время осуществили с Никитой Хрущевым. Снятый с поста генсека ЦК КПСС Горбачев все равно по новым правилам оставался бы главой государства, и это создавало бы проблемы скорее для партократии, чем для Михаила Сергеевича. Более того, в марте 1990 г. Горбачев сделал себя через голосование на съезде президентом СССР, тем самым снизив степень зависимости даже от народных избранников.

Формально в этот момент он обладал такой властью, какой не было ни у кого из его предшественников, за исключением Сталина. Однако, увы, к середине 1990 г. эта власть оказалась именно формальной. Популярность Горбачева, столь высокая в первые годы правления, на фоне расширения товарного дефицита стала быстро снижаться. Очевидно, понимая это и опасаясь уже осенью 1990 г. столкнуться с таким государственным переворотом, который и впрямь произошел позже, в августе 1991 г., Горбачев отказался от реализации рыночной программы «500 дней».

Таким образом, история с демократизацией 1989 г. полностью выбивается из истории бархатных революций и должна рассматриваться совсем с иной стороны. Зато она показывает нам, что, если популярный в недавнем прошлом авторитарный лидер быстро теряет поддержку народа, то оказывается перед угрозой государственного переворота. Естественно, не всегда, а лишь в том случае, когда он одновременно перестает устраивать еще и влиятельные элиты (особенно силовиков). «Слабый автократ» становится вял, нерешителен, излишне говорлив. Он не готов осуществлять серьезные реформы, способные затронуть интересы элиты, но постоянно делает уступки всяким влиятельным группам давления с тем, чтобы сохранить свои позиции, балансируя между разнообразными угрозами. Не исключено, что проблемы, с которыми столкнулась наша страна после выборов 1989 г., могут вновь оказаться актуальными.

Автор – научный руководитель Центра исследований модернизации Европейского университета в Санкт-Петербурге