Состоявшийся недавно в Сочи Конгресс национального диалога Сирии, весьма скандальный в процедурном отношении и неоднозначный по своим результатам, а также приближающийся новый раунд межсирийских переговоров в Женеве подогрели интерес экспертов к перспективам федерализации Сирии. К размышлениям на эту тему подталкивает само военно-политическое равновесие, установившееся после разгрома Исламского государства (ИГ, запрещено в России): взаимная неспособность президента Башара Асада и его противников истребить друг друга, которую выявила продолжающаяся несколько лет гражданская война, открывает перед Сирией альтернативу, перед которой не раз оказывались и другие расколотые общества.
С одной стороны, сохранение государства в нынешних границах, приверженность которому декларируют как оппозиционеры, так и действующая власть, предполагает взаимные уступки и наиболее удобной политико-правовой формой для них представляется федерация. Стороннему наблюдателю может показаться, что проект федерализации Сирии, учрежденной в свое время в качестве унитарного государства, выгоден всем: оппозиции, уже не способной сокрушить окрепший Дамаск, он предоставил бы возможность закрепить как минимум нынешние завоевания и утвердить себя политически, а правящему режиму – расширить, пусть даже формально, подконтрольные территории. С другой стороны, однако, реальная картина оказывается гораздо сложнее. Федерализация всегда выступает вынужденной и жестко обусловленной обстоятельствами сделкой, на которую договаривающиеся стороны идут c желанием упрочить собственные позиции в проблематичном и неустойчивом политическом ландшафте. Но, как ни странно, в разрушенной войной Сирии главными энтузиастами децентрализации пока выступают не внутренние, а внешние политические акторы.
Сегодня наиболее громко за нее агитирует ООН, в то время как для России этот вопрос, похоже, не слишком принципиален. Представив год назад на переговорах в Астане проект конституции для будущей Сирии, его российские создатели не без осторожности, но все же предусмотрели и создание курдской культурной автономии, и учреждение двухпалатного парламента, побоявшись тем не менее назвать Сирию федеративной республикой. Это, в общем-то, неудивительно: даже в таком скромном виде федералистская инициатива Москвы была всеми раскритикована.
Не менее показательным выглядит итоговое заявление по результатам конгресса в Сочи. Это кажется парадоксальным, но сами делегаты форума не принимали участия в его разработке. Текст, получивший неформальное название «документ Наумкина» (по имени директора Института востоковедения РАН Виталия Наумкина), был подготовлен Россией и согласован с ООН, а также с Ираном и Турцией, еще до начала конгресса. Смысл его заключался в том, чтобы установить концептуальные рамки для работы Комиссии по обсуждению конституции, которая, по всей видимости, будет создана на ближайшем раунде женевских переговоров. Однако среди перечисленных в нем 12 принципов, вокруг которых должно вроде бы строиться будущее сирийское государство, не нашлось места не только для федерализации, но также и для более скромной децентрализации. Вероятно, российское руководство к этому аспекту сирийской проблемы окончательно остыло и это, как представляется, вполне можно объяснить. Во-первых, тема посткризисного обустройства представляется Кремлю не слишком актуальной в тот момент, когда объявление о выводе российских войск из этой страны оборачивается для России все новыми военными потерями и невозможностью выйти из конфликта, не потеряв лицо. Во-вторых, любые попытки Москвы предложить свое видение политического реформирования Сирии сталкиваются с противодействием здешнего режима. Официальный Дамаск настаивает на том, что вопросы, связанные с организацией будущей сирийской власти или взаимоотношениями между центром и периферией, будут решаться без участия внешних сил.
Но почему сирийцы по обе стороны баррикад, способные, как видится их доброжелателям, стать основными выгодоприобретателями федералистской инициативы, относятся к ней с нескрываемой настороженностью? Заметно укрепившись в военном отношении благодаря российской и иранской поддержке, Асад чувствует себя гораздо увереннее, чем, скажем, два года назад. Да, его правительство контролирует далеко не все: согласно данным базирующегося в Стамбуле Центра стратегических исследований OMRAN, на конец декабря 2017 г. (с тех пор ситуация мало изменилась) под его властью находилось лишь 56,6% площади страны. Но зато его противники, как свидетельствует тот же источник, разобщены, а их зоны влияния, за исключением владений сирийских курдов, продолжают сужаться (за недобитым ИГ сейчас остается 7,7% сирийской территории, за различными антирежимными группировками – 11,5%, за курдами – 24,2%). Кроме того, они фундаментально деморализованы потерянной надеждой навсегда покончить с заклятым врагом. В этом смысле время работает на Асада: оставаясь руководителем правительства, признанного международными институциями, он располагает гораздо большими экономическими и политическими ресурсами, чем его недруги. По свидетельствам самих сирийских оппозиционеров, способность баасистов более эффективно, чем их конкуренты, решать локальные проблемы жизнеобеспечения уже сейчас заставляет местные советы, ранее укомплектованные умеренной оппозицией, понемногу переходить под знамена Дамаска. Именно по этой причине режим, даже соглашаясь с тем, что децентрализация может понадобиться Сирии когда-нибудь в будущем, не торопится менять унитарную конституцию страны и остается равнодушным к рекомендациям ООН, призывающей рассредоточить власть. Наконец, здесь есть и психологическая проблема, поскольку на протяжении нескольких лет баасисты неустанно призывали своих последователей к жертвам во имя единой и неделимой Сирии, а переход к федеративному устройству, означающий фактическое ослабление правительственного контроля над значительным куском страны, может обесценить понесенные алавитами и прочими сторонниками режима лишения и утраты.
Что касается многочисленных недругов Асада, то и они пока не вполне уверены в пользе федералистских рецептов для них лично. Прежде всего, их сдерживает опасение, что в случае проведения сопутствующих гипотетической конституционной реформе свободных выборов они проиграют баасистам в масштабах страны в целом, – ведь никакая другая партия в Сирии не располагает столь же многочисленной и разветвленной сетью низовых активистов. Это означает, что в нижней палате будущего федерального парламента у Асада будет гарантированное большинство. Создание же верхней палаты, неизбежное при федерализации и призванное уравновешивать нижнюю палату, также не сулит им ничего хорошего, поскольку, во-первых, даже при равной квоте представительства для регионов им не хватит сил для сдерживания Дамаска, а во-вторых, из-за внутренней разобщенности они едва ли смогут обеспечить консолидацию своих сторонников.
В Сирии, впрочем, есть сила, заинтересованная в децентрализации или даже в федерализации и объективно, и субъективно. Это сирийские курды, составляющие сейчас 12–15% населения и за минувший год сумевшие при поддержке американцев расширить зону своего военно-политического контроля в 1,5 раза. Это сообщество также не монолитно, но, опираясь на сотрудничество с США, тесно взаимодействовавшими с сирийскими курдами в боях за Ракку и другие оплоты ИГ, оно сумело создать на северных границах Сирии что-то вроде квазифедерации внутри унитарного государства. Ее составными частями стали курдские кантоны, управляемые различными курдскими группировками, самой крупной из которых остаются «Сирийские демократические силы».
В условиях, когда, похоже, навязать Дамаску федерализацию извне будет невозможно, курды представляются единственной силой, способной вынудить режим к такой трансформации. Вариант полной независимости в силу целого ряда внутренних и внешних причин они не рассматривают: обладание широкими полномочиями в составе Сирии устраивало бы их гораздо больше. В этом свете востребованным может оказаться опыт асимметричной федерации с участием курдского меньшинства, реализованный в соседнем Ираке и предоставляющий трем курдским провинциям этой страны более внушительные полномочия, чем те, которыми располагают остальные 15 арабских провинций. Конечно, сирийская ситуация в сравнении с иракским случаем имеет свои особенности: в Сирии, например, гораздо сложнее выделить регионы с преимущественно или исключительно курдским населением. Но национально-территориальный принцип построения федеративного государства, использованный для Ирака, не единственно возможный и допустимый: одним из вариантов, к слову, может оказаться чисто административная нарезка, учитывающая в первую очередь зоны влияния внешних игроков, поддерживающих те или иные сирийские силы. Хорошим примером здесь служит Германия после 1945 г.
Не исключено, что сирийский федерализм, продвигаемый курдами или с помощью курдов, поначалу покажется уродливым и нелогичным, но это не лишит его практической ценности: отказавшись воплощать подобный проект, режим может до конца утратить и без того иллюзорные рычаги контроля за де-факто обособившимися курдскими территориями. Иными словами, чем дольше официальный Дамаск будет отторгать федеративное решение, тем дороже окажется для него политическая сделка с курдским меньшинством.
Авторы - доцент факультета истории, политологии, права РГГУ; старший преподаватель департамента политической науки ВШЭ