Есть ли смысл в тотальном контроле над потемкинской деревней

Интерес руководителей страны к электронным технологиям вполне можно назвать страстью: еженедельно следуют заявления первых лиц о необходимости развития цифровой экономики, искусственном интеллекте и big data, блокчейне и крипторубле в сочетании с законом Яровой, намерениями жестко контролировать мессенджеры, сайты и соцсети и даже планами выстроить в странах БРИКС независимую от западных центров систему корневых серверов DNS – по сути, создать контролируемый властями параллельный интернет.

В основе этого увлечения лежит вполне определенная социальная философия: похоже, что власти увидели в политически нейтральной «цифре» новый ресурс догоняющего развития, позволяющий проникнуть в постиндустриальный «первый мир» с черного хода – используя технологические достижения Запада, но без развития соответствующих институтов, ставящих под вопрос монополию на информацию и власть. Это шанс построения цифровой крепости, из которой можно на новом уровне эффективности контролировать ситуацию внутри страны и совершать, когда нужно, молниеносные набеги на внешних врагов.

Креатив европейского XVIII в. Паноптикон Джереми Бентама – социум в виде индивидуальных жилищ, выстроенных вокруг башни, в которой находится невидимый смотритель за всеми ячейками общества одновременно, – уместная метафора такого понимания власти в цифровом обществе. Надсмотрщика может не быть в башне вовсе, однако население, убежденное в самой возможности ежеминутной слежки, утрачивает не только способность, но и всякое побуждение к нарушению режима. Концепция нооскопа – цифровой технологии отслеживания и анализа всех информационных потоков из некого государственного «генштаба», выдвинутая главой администрации президента Антоном Вайно и его соавторами, – хорошая иллюстрация популярности такой философии в российских элитах, привлекательный для российского «superкласса» (термин Вайно) образ будущего. Но исторический опыт паноптикона в России демонстрирует, почему эта философия не работает.

Молодые английские технократы братья Бентамы пытались по приглашению князя Потемкина технологически реализовать в екатерининской «просвещенной деспотии» модель общества, построенного на тотальном контроле во имя всеобщего блага. Мишель Фуко считал, что «Бентам – это дополнение к Руссо», «мечта о прозрачном обществе <...> о том, чтобы больше не оставалось каких-либо темных зон, зон, устроенных благодаря привилегиям королевской власти, либо исключительными преимуществами того или иного сословия». Эта модель во многом воплощена в сложной системе современных западных институтов (хоть и не благодаря построениям Бентама), но сам бренд прочно ассоциируется с питерскими «Крестами», кубинской тюрьмой «Пресидио модело», в которой сидел Фидель Кастро, и проектами фабричных паноптиконов в поместьях Потемкина. Деревни, стоявшие вдоль пути следования императрицы по Днепру в завоеванный Крым, «были так изукрашены цветами, расписными декорациями и триумфальными воротами, что вид их обманывал взор, и они представлялись какими-то дивными городами», писал французский посол, плывший с Екатериной. В итоге «монархиня видела и не видела» собственную страну. «Так было открыто важнейшее из занятий политической элиты, манипулирование зрением власти. Идеи паноптикона и потемкинской деревни изящно дополняют друг друга. Дивные города были обращены к взгляду власти, скрывая свою природу; паноптикон распространял взгляд власти, скрывая ее природу», – замечает Александр Эткинд.

Но если на Западе идея паноптикона нашла свое практическое воплощение именно в тюремной системе (в остальном трансформировавшись в паноптикум – собрание курьезов и диковин), то у нас она видится подходящей для социума в целом, особенно заманчивой в условиях сетевого цифрового общества, дающего, как кажется, неограниченные возможности для тотального контроля: можно следить в режиме реального времени за каждым аккаунтом, смс-сообщением, IP- адресом. Или создавать не менее эффективную фикцию такого контроля.

Проблема, однако, в том, что концепт цифрового общества не является на самом деле сугубо технократическим. Эти технологии рождены и хорошо работают только в соответствующей ценностной и институциональной среде, которая стала сегодня глобальной и от которой невозможно отгородиться без ущерба для эффективности экономики, качества жизни и развития человеческого капитала.

Создатель современной теории сетевого общества Мануэль Кастельс отмечал, что главные ценности, предопределившие рождение и развитие интернета (а вместе с ним всего современного сетевого общества), – это свобода и открытость. Такое миропонимание, в свою очередь, уходит корнями в эпоху европейского Просвещения и далее в глубины античности. Это не вопрос идеологических предпочтений – просто по совокупности сложных культурно-исторических обстоятельств за тысячи лет до появления первого компьютера именно в Европе стала складываться институциональная архитектура, максимально способствующая превращению информации в главный социальный ресурс.

Обусловив рождение интернета, эта парадигма свободы имела под собой как технические, так и институциональные основания, писал Кастельс: «Технически ее архитектура ни­чем не ограниченной организации компьютерных сетей базировалась на протоколах, которые трактуют цензуру как техническую неполадку и просто обходят ее в глобальной сети, превращая контроль над последней в весьма трудную (если только вообще разрешимую) проблему».

Современный постиндустриальный социум – это своего рода социальный блокчейн, децентрализованная система, обладающая памятью; в ней изменения и развитие происходят в режиме реального времени в силу постоянного взаимодействия пользователей и программы, построенного на консенсус-алгоритмах. В своей цифровой версии интерактивное общество приобретает глобальный характер, основываясь на сетях электронной коммуникации, трансграничных культурных, информационных и человеческих потоках, а также институтах демократии, гражданского общества и правового государства как их обустроенных магистралях.

В сети, где доминируют иерархии административных големов, коммуникация несвободна, а обратная связь блокируется; информация искажается, а развитие общества оборачивается строительством потемкинских деревень. Речь идет не об умозрительной дилемме: нынешние власти могут опознать ее в формате старой марксистской догмы о взаимосвязи производительных сил и производственных отношений. СССР мог стать на какое-то время индустриальной державой, закупая сотни заводов в США, импортируя немецких проектировщиков и проч. и игнорируя при этом институты, сделавшие возможным индустриализм как таковой в Европе и Америке. Именно это противоречие сгубило в конечном счете советскую империю. В постиндустриальном обществе все происходит гораздо быстрее, хоть и не так драматично: импортировать айфоны и технологии нефтедобычи можно, но наладить собственное производство не получается.

Это вполне практический вопрос социальной философии. Власть ради собственной эффективности должна пересмотреть свое место в сетевом обществе. Она не может больше воспринимать социум как объект наблюдения, программирования и насилия; она один из ключевых коммуникаторов сети, но этот статус должен постоянно подтверждаться и возобновляться, получая новую легитимность. Из квазисети, в которой есть искусственные ограничения, идеи и инновации будут уходить, препятствия не удерживают смыслы, потоки и контакты, а выталкивают их из травмированной сети в работающую, ведь сеть – полимагистральная структура. Нооскоп, отключенный от глобальной сети и внимательно рассматривающий фасады потемкинских деревень, – дорогая, но бесполезная игрушка.

Власть в виртуальной башне продолжает грезить о себе как о всеобщем контролере, но превращается в танцовщицу ночного клуба, на которой сходятся лучи софитов; лишь оставив шест, она может стать одним из диджеев. Но для этого нужно уметь организовать вечеринку, а не слежку. Иначе лучшая публика просто переедет в другой клуб, а тотальный надзор над издержавшимся и утратившим способность к действию контингентом потеряет всякий позитивный смысл. Вопрос в том, насколько неприемлемой представляется такая перспектива нынешнему российскому «superклассу».

Автор — старший научный сотрудник научно-образовательного центра УрО РАН