Тихий юбилей Октября

Столетие Октября страна, когда-то ведшая от него отсчет своего существования, встречает оглушительным молчанием. Историки, конечно, сейчас очень заняты – проводятся десятки научных конференций и семинаров, опубликовано уже и готовится к печати несколько хороших монографий. Но это внутрицеховое обсуждение. Для обычного гражданина России столетие революции проходит незамеченным. Ближайшая к тому историческому периоду тема, вокруг которой шумели споры, – фильм Алексея Учителя «Матильда» и борьба против него неистовой Натальи Поклонской – вообще не об этом. Телевидение обещает поразить зрителей сериалом «Троцкий». И это, собственно, всё.

Для сравнения: Франция к столетию своей Великой революции устроила всемирную выставку, напоминанием о которой стоит Эйфелева башня. Американская статуя Свободы была (пусть и опоздавшим на 10 лет) подарком к столетию войны за независимость. Казалось бы, уж на монументальное искусство в России ресурсов не жалеют. Но нет ни выставки, ни монумента, ни даже отечественного блокбастера на экранах.

А самое главное – в обществе нет никакой дискуссии о значении 1917 г., о его наследии, о влиянии революции на весь мир и на сегодняшнюю Россию. Это не значит, что мы знаем ответы на эти вопросы, скорее наоборот, о чем свидетельствуют, например, стоящие неподалеку друг от друга памятники большевикам и императорам, красным и белым (первых пока больше – результат многолетней советской мемориализации, но особо важные пространства вроде Александровского сада у Кремля уже стали полностью монархическими).

Но пока эти вопросы задают только историки в тиши научных аудиторий. Необычная ностальгия по монархии и противникам большевиков в конце 1990-х – начале 2000-х, когда перезахоранивали останки царской семьи и привозили в Россию прах усопших на Западе белых генералов, реабилитировала побежденную сторону Гражданской войны, но не поспособствовала распространению альтернативной версии истории. Профессор Андрей Зубов едва ли не в одиночку отстаивает антисоветский нарратив, получая за это лишь новые заряды критики.

У этой ситуации несколько причин.

Во-первых, для нынешнего российского государства любая революция – очевидное зло. Опасения по поводу цветных революций и «арабской весны» давно уже сформировали отчетливо контрреволюционную идеологию во внешней политике и внутриполитической риторике власти. Вместе с тем прямо осудить большевиков и заклеймить революцию тоже не получается – из 1917 г. родом и Советский Союз (пусть он и оформился лишь спустя пять лет), распад которого в 1991 г. президент Владимир Путин назвал «величайшей геополитической катастрофой», и множество институтов и практик, без которых трудно представить себе сегодняшнее государство. Да что далеко ходить – в декабре вековой юбилей будут праздновать работники органов госбезопасности. На днях на встрече Валдайского клуба президент осторожно обмолвился о «неоднозначности» результатов революции, о том, как «тесно переплетены негативные и, надо признать, позитивные последствия тех событий». А раз нет возможности ни отпраздновать столетие Октября, ни заклеймить, молчание представляется лучшим выходом. Революцию страшно вспоминать, но невозможно забыть.

Во-вторых, российское общество чувствует непережитую историческую травму, но это травма «последней катастрофы» (термин французского историка Анри Руссо), заглушившей травмы предшествующей трагедии. Ею для ныне живущего поколения представляется, конечно, не распад Советского Союза, а события середины прошлого века – репрессии сталинского периода и Великая Отечественная война. Именно вокруг этих двух тем кипит неостывающая память, прорываясь то в ужасе Сандармоха, то в шествии Бессмертного полка. Но связь этих событий с революцией, очевидная для современников, сегодня не ощущается.

Наконец, в-третьих, нельзя забывать, что в обществе есть по меньшей мере две силы, у которых существует свое твердое мнение о революции. Коммунисты продолжают считать октябрь 1917 г. зарей справедливого мира, а Русская православная церковь – безбожным бунтом. Любопытно, что две главные консервативные общественные группы диаметрально разошлись в этой оценке, но никакого публичного диалога между ними тоже не наблюдается. Российское общество устроено так, что попытки диалога обращены не друг к другу, а к власти, а власть в этих условиях очевидно не хочет принимать чью-либо сторону.

Да что там консерваторы, даже оппозиционные публицисты, еще в прошлом году нет-нет да и проводившие параллели между ситуацией в России сегодня и столетней давности, отмечая коррупцию, провалы государственного управления, внешнеполитические авантюры и растущее недовольство масс, в последние месяцы утратили интерес к такой интеллектуальной игре.

А ведь, казалось бы, эту историю вполне можно было использовать и в политике, что так любит нынешний российский режим, – именно революция стала началом нового мира. Последняя из великих революций нового времени, она и завершила новое время, исчерпав спектр утопий, рожденных разумом в начале той эпохи. Предложив альтернативу демократическому и республиканскому идеалу, олицетворявшемуся Соединенными Штатами, революция заложила основы биполярного мира, который воплотится в противостояние держав в годы холодной войны и, как мы видим, переживет даже распад Советского Союза, возродившись в риторике «российской угрозы» в современных США. Ирония истории или важный для ее понимания парадокс: через 100 лет после того, как Россия представила миру свою модель светлого будущего, страна позиционирует себя как полюс традиционализма, идеализирующий прошлое.

В самой России трудно отделить последствия Октября от последствий 70 лет советского режима: уничтожение политической конкуренции и укрепление институтов вертикального управления, истребление гражданского общества, создававшегося в предшествовавшие революции полвека (начиная с Великих реформ). Вместе с тем падение старых скреп и реформирование морали открыло шлюзы для творчества, и в первое десятилетие после революции российское искусство (живопись, театр) впервые вышло на передовые рубежи, избавилось от привкуса вторичности по отношению к европейскому. Положение женщин в обществе резко изменилось, что сделало советскую Россию одной из самых передовых стран тогдашнего мира. Последовавший культурный разворот и удар по авангардному искусству и последовавшее возвращение патриархальных порядков в семью показали первичность политической вертикали по сравнению с творческой конкуренцией, но не лишили нас права видеть в революции это раскрепощение. Революция дала возможность для рывка страны в новую социальную реальность, но эта новая реальность обернулась не только обществом модерна, но и идеологическим государством, лишившим советский модерн свободного выбора, лежавшего в его основании. Впрочем, я могу ошибаться и главное значение революции совсем не в этом.

Обращение общества к своему прошлому – это всегда формулирование остроактуального вопроса, ответ на который помогает понять что-то важное в современности. Современной России есть о чем спросить 1917 г., но она, похоже, боится узнать ответ.

Автор – профессор Европейского университета в Санкт-Петербурге