Каменная утопия

Благоустроительная активность в Москве вызывает разные оценки. Одним эта эстетика гранитного аккуратизма нравится, других раздражает. Слом самостроя вроде бы раскрывает пространства, но оставляет вопросы по функции: если этот торговый шанхай столько времени выживал, значит, он был нужен именно здесь. Неудобства реконструкции объяснимы, но рискуют стать хроническими; ряд пробок на картах навигации из красной зоны не вылезают, разве что в коричневую. В затоплениях тоже не все получается списать на хляби, исключив земную, рукотворную причину. Наконец, удивляет бюджетная политика. У премьера денег нет, народ испытывают всеми возможными схемами отжатия – а тут траты в режиме «некуда девать». Бордюры из розового гранита выглядят хуже старых, зато дороже.

Но как бы ни относиться к этому проекту, помимо эстетики, этики, экономики, функции и права остаются еще и проблемы урбанистического мировоззрения, о которых созидатели всей этой красоты, судя по всему, не задумывались, а если и задумывались, то с тех еще позиций.

Этот стиль отношения к среде, архитектуре и городскому дизайну называется «тотальный проект» или «культура картинки». Не случайно натурные фотографии московского новодела с двух метров трудно отличить от детально проработанной графической перспективы – компьютерной подачи, гиперреалистической визуализации в стиле обманка. Даже люди на этих фото часто выглядят деталями оживляющего антуража (на профессиональном сленге – оживляжа). До боли напоминает проектную антиутопию Гильберсеймера, где человеческие фигурки расставлены на таких же правильных, уходящих за горизонт эспланадах одинаковыми парами на равных расстояниях.

На бытовом уровне это еще можно счесть делом вкуса, но на уровне политики все уже давно вышло в горизонт философии города и архитектуры. Здесь вот уже более 50 лет происходят глубочайшие изменения, связанные с кардинальной переоценкой ценностей, с пересмотром отношения к категориям произведения и среды, порядка и беспорядка, проекта и спонтанности, авторского и исторически сложившегося, глянца и патины, простора и плотности, раскрытого и замкнутого. Нынешняя реконструкция об этом будто не слышала, от нее за версту веет духом «современного» полувековой давности.

У этой истории вкусов большой временной масштаб. Все началось с утопий Нового времени – Большого Модерна, в которых идеальные города задумывались не просто как особо упорядоченные поселения, но как вместилища жизни идеального общества совершенных людей. Искусственный порядок, проект и дисциплина стали вековой манией деятелей, готовых перестроить мир на основе высшего знания (не случайно те архитекторы были сплошь масоны).

Этот жизнеустроительный титанизм долгое время был виртуальным, пока не воплотился в реализованных утопиях XX в. Города и фрагменты среды, наконец-то построенные «от и до» по единому проекту, показали, что дело здесь не в качестве архитектуры, а в самой конечной заданности макета, реализованного в натуральную величину. Выдающийся проект Бразилиа (Коста и Нимейер) в этом принципиально не отличается от Усть-Илимска, Тольятти или новых районов Ленинграда с аэродинамическими трубами «просторных проспектов». Постмодерн как раз и стал реакцией на всякого рода тотальность – запрограммированной архитектуры, тоталитаризма в политике и политики знания. Сказалась усталость от порядка в социуме, в среде и в головах, в мозгах, промытых идеологией, философией и даже самой наукой. Эта усталость копилась давно, но выплеснулась в прошлом веке, в эпоху Высокого Модерна, напомнившего, что идеальный город и совершенная тюрьма даже графически и литературно мало отличимы друг от друга.

Полвека назад архитектурная теория вдруг перестала интересоваться тайнами мастерства и секретами изготовления шедевров. Все бросились исследовать «архитектуру без архитектора», исторически сложившееся – спонтанные поселения Старого Света и примитивных культур. В утраченном хаосе увидели особую эстетическую ценность и иные формы порядка. Социологи и этнологи будто сорвались изучать городскую повседневность – раскрывать тайны того, что делает города живыми. Сложность и противоречия, спонтанность и естественный хаотизм были не просто реабилитированы, но стали предметом нового культа. Искусственный порядок не забыли, но в нем увидели несущий каркас, хребет, на котором нарастает живое спонтанное «мясо» среды. Даже очень правильный советский архитектор Буров высказал крамольную по тем временам мысль: плоха та архитектура, которую портят сохнущие пеленки; для настоящей, крепкой архитектуры проявления жизни могут быть необходимым украшением.

В Москве сейчас все делается с разной степенью глянца или вкуса, агрессии или такта, но этот дух чистого новодела явно доминирует. Ровно вычерченная, респектабельная современность, фактурное богачество. Декларируемая цель – гуманизация среды, но люди здесь – пассивные посетители, зрители и статисты. Телевизор, не в силах показать новую бурную жизнь, лишь транслирует однотипные заверения совсем случайных прохожих о том, как все несказанно улучшилось. Исчезают естественные для города сгущения людских потоков и присутствий, например, в зонах транспортно-коммуникационных узлов. Стерильная красивость намекает на идею введения в новых зонах фейс-контроля и дресс-кода – чтобы не портить вид декораций для повествований власти про заботу о пешеходах.

Город не картинка, даже в 3D, и живым его делают именно нарушения функционального и эстетического порядка, спонтанные вмешательства, пространственные нонсенсы и предметные «глупости», свобода приватного. Но для нашего официоза самострой всегда будет чем-то идейно чуждым, допускаемым только в «тени» в качестве объекта доения. Это дух тех муниципальных эстетов, что при советской власти запрещали остекление балконов, дабы не портить фасады панельных пятиэтажек – обшарпанных и дико унылых, зато правильных. Скоординированный, окультуренный самострой невозможен даже как общая идея в среде, которой мешает парень с виолончелью, в которой уличных художников и музыкантов надо легализовать и регламентировать специальными постановлениями.

Не надо особой фантазии, чтобы увидеть в этом кальку большой политики, подавляющей все хоть как-то неподконтрольное. Но есть здесь и отношение к традиции. Не случайно именно Москва с ее кривой планировкой и спонтанной органикой считается типично российским городом. Но с корявым самостроем из среды выметается и сама жизнь с ее неправильной суетой и толкучкой. Заменить ее созерцанием перспектив и парадными гуляниями на просторах – решение элементарное, а потому спорное. Тем более в наше постсовременное время, когда сам этот дух шлифованной современности уже давно стал анахронизмом.

Каменный аквариум для нарядных людей-рыбок может быть по-своему красив; его можно даже оживить декоративными растениями и арками из ракушек. Но всегда будет соблазн постучать ногтем по стеклу.

Автор – руководитель Центра исследований идеологических процессов