Бегство от свободы

Четверть века после августовского путча 1991 г. – грустный юбилей для сторонников демократии: за 25 лет Россия не только не приблизилась к политической свободе, но все больше от нее отдаляется. По данным Freedom House, если сразу после распада СССР Россия была «частично свободной» страной со средним показателем 3,5 по шкалам политических и гражданских свобод (1 – уровень Финляндии, 7 – уровень Северной Кореи), то по итогам 2015 г. страна характеризовалась как консолидированный авторитарный режим со средним показателем 6,0. Возврат к старым добрым временам «хорошего Советского Союза» (политико-экономического порядка, напоминающего советский, но лишенного присущих ему неустранимых дефектов) становится лозунгом дня для российского правящего класса и общества в целом. Казалось бы, падение коммунистического режима открывало России шансы для движения по пути демократизации. Но почему эти шансы оказались упущенными?

От диктатуры к диктатуре

Опыт посткоммунистических 25 лет – в России и не только – учит, что падение авторитаризма само по себе не ведет к демократии «по умолчанию». Альтернативой «историям успеха» служит переход от одних авторитарных режимов к другим – американский политолог Барбара Геддес подсчитала, что такое развитие событий случается гораздо чаще, нежели демократизация. Чаще всего неудачи демократизации принято объяснять структурными причинами, такими как низкий уровень социально-экономического развития или сильная этнорелигиозная фрагментация. Но порой «на обломках самовластья» происходит захват власти наиболее умелыми и циничными политиками, стремящимися к максимизации своего господства. Смена режима часто сопровождается немалыми потрясениями, и приходящая ему на смену стабилизация оборачивается в пользу потенциальных кандидатов в новые диктаторы: как отмечал Адам Пшеворский, «поскольку любой порядок лучше любого хаоса, любой порядок и устанавливается».

Однако в одних случаях новым автократам удается добиться своих целей, а в других – нет. Демократия возникает лишь если и тогда, когда политики сталкиваются с непреодолимыми барьерами, вынуждающими их играть по правилам, предполагающим потерю власти в результате поражения на выборах. Эти барьеры, в свою очередь, становятся побочным эффектом других явлений – неустранимого конфликта элит, противостояния различных социальных групп (включая классовые конфликты), влияния на поставторитарные страны со стороны Запада и/или идейных предпочтений политических лидеров. Там, где срабатывал один или несколько такого рода факторов – от Восточной Европы до Латинской Америки, – демократиям, хотя и не сразу, удавалось укорениться. Но в России и ряде других постсоветских государств события приняли иной оборот.

Россия: строительство авторитаризма

В недавней книге Authoritarian Russia: Analyzing Post-Soviet Regime Changes я писал о том, что Россия после 1991 г. может служить едва ли не идеальным случаем успешного строительства авторитаризма. Объективные условия отнюдь не обрекали Россию на авторитарную траекторию: уровень социально-экономического развития страны и масштабы ее фрагментации по международным меркам рассматриваются как вполне достаточные для успешной демократизации. Но никаких барьеров, препятствующих становлению нового авторитаризма, в России не возникло. В самом деле, все конфликты элит (между российскими и союзными властями в 1991 г., между президентом и парламентом в 1993 г., между различными группировками, претендовавшими на то, чтобы сменить Ельцина в 1999 г.) разрешались по принципу «игры с нулевой суммой»: победители полностью уничтожали и/или поглощали своих противников. Массовая политика (за исключением краткого всплеска протестов 2011–2012 гг.) после распада СССР играла второстепенную роль: в лучшем случае российские граждане выступали инструментами в руках боровшихся за власть элит, в худшем были пассивными зрителями. Влияние Запада на внутриполитические процессы в России было незначительным все постсоветские четверть века и со временем лишь снижалось. Наконец, любые политические идеи после распада СССР носили явно подчиненный характер по отношению к корыстным интересам прагматичных политиков, что сильно отличало нашу страну от многих поставторитарных стран начиная от Франции конца XIX в. и заканчивая Веймарской Германией.

В 1990-е гг. максимизации власти политическими лидерами препятствовали длительный и глубокий экономический спад и слабость российского государства после распада СССР. Борис Ельцин, афористично высказывавший свое ви́дение российской власти формулой «кто-то должен быть главным в стране: вот и все», в этих условиях вынужден был вести себя не как полновластный автократ, а как лавировавший между своими союзниками лидер довольно разношерстной правящей коалиции, в которую входили олигархи, федеральные и региональные бюрократы. В 2000-е гг., на фоне роста экономики и усиления силового аппарата, Владимир Путин смог заручиться поддержкой элит и масс и избавиться от ограничений времен «лихих 90-х». Благодаря переформатированию правящей коалиции и институциональным изменениям (включая отказ от выборов губернаторов и трансформацию партийной системы) ему удалось успешно консолидировать новый российский режим и заслужить «пятерку с плюсом» в глобальном колледже для автократов. Поэтому в каждый из «критических моментов» постсоветской политической истории Россия делала дальнейшие шаги, уводившие ее от свободы. Отказ от политических реформ сразу после подавления путча в 1991 г., роспуск Съезда народных депутатов в 1993-м, президентские выборы 1996 г., планомерное ограничение политической конкуренции в 2000-е гг. и репрессивная «политика страха» после 2012 г. стали основными вехами на пути российского авторитаризма. Спустя четверть века после краха коммунистического режима иллюзии демократизации в России оказались окончательно развеяны.

Сохранится ли авторитарное равновесие?

На первый взгляд сегодняшняя Россия представляет собой пример устойчивого равновесия персоналистского авторитарного режима. Ни политические протесты, ни международные конфликты и внешнеполитическая изоляция, ни экономический спад пока что не создали ему серьезных вызовов. Но и российскому авторитаризму присущи неустранимые риски. Во-первых, ему угрожают дворцовые и/или военные перевороты – именно они, а не восстания масс оказываются наиболее частой причиной падений такого рода режимов. Неудивительно, что смена состава правящей коалиции (включая перестановки в силовом аппарате) и выдвижение кадров по принципу личной лояльности призвана снизить эти риски. Во-вторых, и это гораздо важнее, срок существования персоналистских режимов обычно ограничен сроком жизни их лидеров. Нельзя исключить, что политическое статус-кво в России может сохраняться до тех пор, пока нынешнее поколение руководителей страны не уйдет в мир иной. Но вероятность того, что им удастся благополучно передать власть по наследству своим преемникам, статистически невелика, и это значит, что Россия, скорее всего, переживет новую смену режима – возможно, и не одну. Впрочем, эти изменения отнюдь не обязательно произойдут еще через четверть века. Ведь и советский режим длительное время казался незыблемым, и перспективы его краха, о неизбежности которого предупреждали прозорливые наблюдатели, долгие годы не воспринимались всерьез. Рано или поздно смена режима может (хотя и не обязательно должна) открыть новые шансы для демократизации России. Будущее покажет, удастся ли использовать эти шансы или они снова, как и 25 лет назад, окажутся упущены.

Автор – профессор Европейского университета в Санкт-Петербурге и Университета Хельсинки