Мария Липман: Как мы теряли веру во власть
В конечном итоге советскую власть погубило отсутствие легитимности. В ее последний час никто не встал на ее защиту. В августе 91-го толпы ринулись на помощь Ельцину, обеспечив ему триумфальную победу над ГКЧП, но между августом и декабрем 91-го никто не захотел спасать ни центральную власть, ни КПСС, ни Советский Союз.
Делегитимация режима КПСС была уже вполне очевидна и в начале 80-х, и даже в 70-е, но истоки этого процесса можно обнаружить еще раньше, в послевоенный период. Победа СССР над нацистской Германией укрепила легитимность советского режима, вернув веру в сталинскую власть даже тем, кто начинал было сомневаться. Правда, способ легитимации режима несколько изменился: от авангардного пролетарского интернационализма к имперскому величию.
Первые трещины
Но одновременно уже в первые послевоенные годы легитимность дала первые трещины. В книге «Послевоенное советское общество: политика и повседневность 1945–1953» отечественный историк Елена Зубкова показывает на обширном архивном материале, что в тот период советские граждане активно обсуждали якобы предстоящие скорые перемены, причем именно политического свойства. В частности, люди ждали роспуска колхозов и возвращения к нормальной жизни на собственной земле. «Слухи о ликвидации колхозов <...> сейчас широко распространяются среди колхозников», – цитирует Зубкова отчет инспектора ЦК, выезжавшего в июле 1945 г. с проверкой в Курскую область. Кто-то надеялся на самое власть: «Теперь, когда мы победили и война окончилась, по-видимому, колхозы будут распущены», – говорили ответработнику жители Псковской области. Кто-то рассчитывал, что на Сталина надавит Запад, слухи циркулировали самые невероятные. «В Америке, говорят, уже решили распустить все колхозы в СССР, Молотов поэтому и покинул конференцию в Сан-Франциско», – рассуждали в Воронежской области. Колхозники поговаривают, что «колхозы будут распущены в соответствии с требованиями Черчилля и Трумэна», сообщалось в донесении из Ставрополья. В Курской области ожидали, что «американцы будут проверять с самолета, верно ли, что колхозы распущены».
Надежды, разумеется, не оправдались. Власть не собиралась ничего менять; жизнь оставалась скудной, а режим таким же бесчеловечным, как прежде, – государство и не думало ослаблять удавку. Советские военнопленные, отсидевшие в нацистских лагерях, отправлялись в сталинские. Рабочие, эвакуированные в восточные районы страны, рвались к семьям – война-то кончилась! Их не отпускали, они отвечали массовым дезертирством и коллективными протестами, а государство – новыми репрессиями. Государство не изменяет себе и в период жестокого голода и крайней, невыносимой нищеты 1946–1947 гг. Осенью 1946 г., пишет Зубкова, за хищение хлеба в СССР было осуждено более 53 000 человек, примерно половину «преступников» составляли женщины с малолетними детьми. Грабительская денежная реформа 1947 г. обнажила вопиющую социальную несправедливость: начальники нередко знали о реформе загодя и успевали сохранить свои сбережения, а граждане попроще теряли последнее.
Ударом по легитимности, разумеется, стало развенчание Cталина на ХХ съезде КПСС, когда, как сказано у Галича, «оказался наш отец не отцом, а сукою». Внезапно то, что было неприкосновенной святыней, стало объектом не просто критики, а гневных обличений. Попытка сохранить режим нетленным, отделив его от преступного вождя, была обречена, пусть и не в самом близком будущем.
Хрущев уже не отец и не «настоящий царь»; над его суетливостью, постоянными новшествами вроде повсеместного насаждения кукурузы и увлечения помощью третьему миру, открыто посмеиваются. Тем временем идет оттепельное брожение, поиски иной, неофициальной Правды – будь то на либеральных путях или на националистических. Свержение Хрущева подрывает основы еще сильнее. Посмертное поругание «отца народов» и отстранение от власти следующего партийного вождя означало, что власть утратила монолитность. Нация все еще живет в страхе, но партия, признав ошибки сначала Сталина, а потом и самого Хрущева, уже не может убедить сограждан в собственной непогрешимости.
При Брежневе быстро и неуклонно размываются идеологические основы советского государства. В идеологию не верит уже и сам вождь. «В <...> «Завидове», – воспоминает Александр Яковлев, – Леонид Ильич начал рассказывать о том, как еще в Днепропетровске ему предложили должность секретаря обкома по идеологии. «Я, – сказал Брежнев, – еле-еле отбрыкался, ненавижу эту тряхомудию».
Тем не менее брежневский режим с тупым упорством требует, чтобы граждане с юных лет почитали Ленина божеством; членство в «ленинской» партии – словно принадлежность к жреческому сословию – является непременным условием продвижения наверх, а граждане обязаны неукоснительно присягать «единственно верному» учению. Оно основа любого знания, от школьного курса до научных трудов; всякому студенту предписано изучать «философию», т. е. марксизм-ленинизм, на классиков этой философии обязательны ссылки в любой диссертации. Она сводится к набору заезженных формул, давно лишенных всякого смысла. Ленин превращается в героя анекдотов, а вступление в партию – в идеологический налог, который надо платить власти в обмен на карьеру. Властью санкционировано тотальное – сверху донизу – лицемерие и тотальный же цинизм.
Зато обществу дают возможность расслабиться: власть отдает себе отчет в том, что теряет легитимность, и вместо обещания эсхатологического рая, где «все источники общественного богатства польются полным потоком», по существу, предлагает новую легитимацию советской власти как заурядного общества потребления.
Но этот ход закончился закономерным провалом. В обществе потребления катастрофически не хватало нужных товаров, и к тому же советская продукция в представлении граждан выглядит негодной, а иностранная – заведомо прекрасной. Самая вожделенная одежда – та, что привезена из-за границы или по крайней мере добыта в «Березке». Самая завидная работа – та, что связана с поездками за рубеж. Наконец, даже идеология привлекательнее западная: миллионы слушают западное антисоветское вещание как голос Правды, который среди прочего сообщал им о том, что в их собственной стране появились диссиденты – люди, которые бросают вызов самому государству и его идеологии.
Свобода от заклинаний
Режим, который граждане именовали не иначе, как «мар-р-разм», режим, дряхлые правители которого с трудом справлялись с функциями собственного организма, не говоря уже об управлении страной, стал объектом нескончаемых острот, анекдотов и пародий.
Но, даже стремительно утрачивая последние остатки легитимности, советская власть казалась вечной и, возможно, просуществовала бы дольше, если бы не появление Михаила Горбачева. Горбачевская перестройка освободила советское общество от необходимости присягать бессмысленным заклинаниям, цинизм – ненадолго – уступил место идеализму. В обществе распространилось ожидание перемен сродни тому, что возникло в ранние послевоенные годы. Но если сам Горбачев и обрел мимолетную легитимность, то режим утратил ее полностью и окончательно. Как только люди по-настоящему поверили в то, что власть дала им свободу, на всю страну зазвучало требование отменить «руководящую и направляющую роль КПСС» – народ объявлял нелегитимной партийную диктатуру, составлявшую основу советской власти.
Опыт советского застоя говорит о том, что в России нелегитимный режим может сохраняться довольно долго – до тех пор, пока власть не дрогнет и не разделится сама в себе. Но атмосфера конца 2011 г. демонстрирует, что события могут развиваться быстрее и в иной последовательности.
Ровно через 20 лет после распада советского режима процесс утраты легитимности переживает уже путинская власть. Отчуждение власти от общества привычно для России; не менее привычно то, что власть мыслится как скопище «жуликов и воров», а правители становятся объектом злых пародий и насмешек. Но в отличие от эпохи застоя сегодня десятки тысяч молодых людей вышли на улицу, не дожидаясь санкции от просвещенной части истеблишмента, и во всеуслышание заявили о том, что режим нелегитимен. Несмотря на очевидную слабость нового общественного протеста – отсутствие организации, общепризнанного лидера, ясной цели и программы действий, – он тем не менее нанес чувствительный удар по российской власти. Политические перемены непременно последуют, но, кроме того, нации предстоит найти основу для новой политической легитимации постсоветской России.