Это шестая статья из цикла «Сталинский проект». О других доживших до нашего времени советских институтах читайте: «У стола власти» http://www.vedomosti.ru/newspaper/article.shtml?2008/03/14/143556 («Ведомости» от 14.03.2008), «Этика издержек» http://www.vedomosti.ru/newspaper/article.shtml?2008/11/01/167147 (1.11.2008), «На блаженных островах» http://www.vedomosti.ru/newspaper/article.shtml?2009/02/06/180457 (6.02.2009), «Город-лагерь, город-сад» http://www.vedomosti.ru/newspaper/article.shtml?2009/03/06/184905 (6.03.2009), «От матрицы до крыши» http://www.vedomosti.ru/newspaper/article.shtml?2009/03/27/188313 (27.03.2009).
В числе институтов, доставшихся сегодняшней России в наследство от отцов и дедов, – различные ограничения, связанные с деятельностью средств массовой информации. Цензура, конечно, не изобретение большевиков и Сталина, а один из древнейших инструментов власти. Но руководители Советского Союза нашли к ней свой подход и сумели поставить почтенный институт на службу партии власти.
На протяжении большей части истории полная свобода высказывания представлялась невозможной. Платон не мыслил своего идеального государства без жестких ограничений в литературе и даже музыке. Императоры казнили и высылали слишком смелых мыслителей за пределы империй. Церковь с конца V в. составляла «папские индексы» – списки запрещенных книг. Но по мере приближения к новому времени цензура – крайне медленно и с большим трудом – уходила в прошлое. Главный довод, позволивший победить цензуру, таков: мы оскорбляем истину неверием в то, что она победит в открытой борьбе с неправдой (Джон Мильтон, XVII в.). То есть предавать гласности можно и то, что кажется властям неправдой, а уже потом – если потребуется – осуждать тех, кто опубликовал что-то опасное или лживое. В правовой реальности этот принцип восторжествовал только в конце XVIII в. c принятием первой поправки к конституции США, а современное понимание свободы слова утвердилось на Западе лишь в 60-е гг. минувшего века.
Россия в отношениях с цензурой проходила свой путь. Цензурный гнет в царской России, особенно во времена Николая I, – особая тема. Советская система контроля над публичной сферой отличалась от царской масштабом охвата и дотошностью. Это была система, стремившаяся – в идеале – установить надзор за всеми стадиями жизни любого произведения (текста, музыки, изображения) с момента его рождения в голове автора и вплоть до момента восприятия готового продукта гражданами.
Пресса как оружие
Большевистские лидеры явно не верили в то, что их «истина» легко победит в борьбе с антикоммунистической «неправдой». На второй день после прихода к власти большевики закрыли оппозиционные газеты: «Невозможно оставить это оружие в руках врага <...> Как только новый порядок упрочится, – писал Ленин в Декрете о печати 9 ноября (27 октября по старому стилю), – всякие административные воздействия на печать будут прекращены, для нее будет установлена полная свобода в пределах ответственности перед судом, согласно самому широкому и прогрессивному в этом отношении закону». Ждать пришлось больше 70 лет. Советские лидеры глубоко верили в силу печатного слова и не любили конкурентов, что неудивительно: большинство из них в прошлой жизни были публицистами, причем не самыми читаемыми. На сохранении цензуры настаивал в статье «Свобода книги и революция» и нарком просвещения Анатолий Луначарский: «Цензура есть не ужасная черта переходного времени, а нечто, присущее упорядоченной социалистической жизни».
По мере укрепления лидерства Сталина доступ к информации ограничивался, а соответствующее ведомство – Главлит, Главное управление по делам литературы и издательств, – становилось все более влиятельным. С 1925 г. началось составление перечней секретных сведений, куда входили, в частности, статистика о беспризорных и безработных, контрреволюционных налетах на правительственные учреждения, сведения о столкновениях органов власти с крестьянами, о наличии в аптеках медикаментов, о ситуации в районах, охваченных неурожаем, и т. д. (всего 90 пунктов). Составлялись и все время росли списки вредных книг. В 1938 г. были объявлены политически вредными книги общим тиражом более 10 млн экземпляров, уничтожены 55 514 газет и журналов на иностранных языках. Работа кипела: в конце 30-х гг. за всеми печатными изданиями – от энциклопедий до заводских и колхозных многотиражек – следили 5000 цензоров. Мелкие опечатки или неудачные фотоснимки могли быть выданы за политические ошибки и стать причиной больших неприятностей для журналистов. Большой террор 1937–1938 гг. доставил немало хлопот цензорам – книги «врагов народа» уничтожались и передавались в специальные хранилища, упоминания о них и портреты авторов изымались из книг или затушевывались. Цензура в годы войны – отдельная тема. Скажем только, что из-за сокрытия информации о продвижении противника в первые месяцы немецкие части заставали врасплох целые города, уже оставленные Красной армией.
Партия со своим лидером во главе взяла шефство и над искусством. В самые горячие революционные недели вплоть до 25 октября 1917 г. Сталин был занят редактированием большевистских газет «Правда» и «Рабочий путь». Все лето и осень революционного года он писал «скучные комментарии о блестящих событиях», язвил тогда Троцкий.
Главный редактор
Но именно о роли писателя, ученого и интеллектуала мечтал будущий вождь, стыдившийся гангстерской юности, проведенной на национальной окраине, а не в университете за книгами. Презрительное отношение к Сталину-интеллектуалу, свойственное его ближайшим коллегам, в дальнейшем обошлось им дорого. Всем, кто иронизировал, не поздоровилось: вождь взял на себя роль неформального главного редактора всего самого важного, что происходило в журналистике, литературе, театре, кино и музыке, следил за развитием науки.
Контроль над творчеством был тотальным – через творческие союзы, распределение благ и разрешения или запреты на публикацию. Литераторы, знавшие о существовании Главлита, не испытывали иллюзий по поводу того, кто является главным цензором страны. Крупнейшие писатели – от Максима Горького и Михаила Булгакова до Бориса Пастернака и Михаила Зощенко – обращались к Сталину лично и просили либо за гонимых товарищей, либо за себя. Возможно, генсеку нравилось чувствовать себя Николаем I, который назвал себя личным цензором Александра Пушкина. Писатели рангом пониже тоже били челом – сообщали о своих творческих и бытовых проблемах, жаловались на критиков, просили о квартирах, об отпусках и выездах за границу. Сталин отвечал (не всегда, конечно), давал советы, правил тексты, отпускал или не отпускал просителей из страны. Был он не только редактором, но и заказчиком идеологически важных произведений, таких как «Александр Невский» и «Иван Грозный» Сергея Эйзенштейна.
После вождя
В постсталинские годы неосторожное слово, прозаическая или стихотворная строка уже не могли стоить смельчаку жизни. Тюремный срок для «порочивших советскую действительность» Юлия Даниэля и Андрея Синявского был скорее исключением. Контроль за идейной чистотой территории культуры превратился в иезуитскую систему морального и материального давления. При этом ключевые литературные и культурные проблемы по-прежнему решались на самом высоком уровне – в частности, вопросы о высылке за границу Иосифа Бродского и Александра Солженицына.
В 1960–1980-е гг. эффективность запретов стала снижаться. Благодаря новым радиоприемникам советские граждане могли, пусть и сквозь искусственные помехи, слушать иностранные радиостанции. Покупка магнитофона позволяла записывать передачи и распространять песни Александра Галича и Юлия Кима. С помощью печатных машинок размножались книги запрещенных авторов и писателей-эмигрантов, издавались неподцензурные СМИ.
В 1991 г. Главлит был ликвидирован. Запрет цензуры и свобода получения и распространения информации были закреплены в 29-й статье Конституции и в законе о СМИ 1991 г. Развитие ситуации со свободой слова в постсоветской России заслуживает отдельной статьи. Верховное начальство уже не является коллективным главным редактором всего, что пишется и снимается (хотя попытки такие делаются), часть печатной прессы неподцензурна, а интернет в основном остается территорией свободы.
Но наследство недоверия к свободе слова живо. Нынешние власти, как и их советские предшественники, смотрят на СМИ как на оружие, которое должно находиться в правильных руках. Они тоже, вероятно, думают, что, как только «порядок упрочится, всякие административные воздействия на печать (в нашем случае – главным образом на телевидение) будут прекращены». Мы из нашей собственной истории уже знаем, что нет ничего более постоянного, чем временные меры. Такая забота о СМИ говорит лишь о том, что власти не верят, что их «истина» выстоит в открытой борьбе с аргументами оппонентов (вспомним Мильтона). А значит, не верят и в то, что действительно защищают истину.